Алкивиад наконец поднял голову от тетрадей и с пером в руке, так и застывшим в воздухе, загляделся на цветущий сад.
Я смотрел на него с сочувствием. Несчастный даже не подозревал, что через минуту все его спокойствие будет уничтожено более основательно, чем Карфаген.
— Я очень сожалею, — сказал я, — но дело здесь вовсе не в каком-нибудь нарушении или отклонении с вашей стороны, пан учитель.
— А в чем же дело?
— Просто в связи с сегодняшней экскурсией я хотел бы…
— Понимаю. Ты хотел бы предложить свой маршрут.
— Нет, я, скорее, хотел бы кое-что объяснить… — Я опять запнулся…
— Какие-нибудь неясности?
— Здесь, скорее, ошибка.
— Что-нибудь не получается? Какие-то трудности?
— Назовем это беспокойством..
— Беспокойство перед экскурсией?
— Да.
— Научное беспокойство — это процесс творческий, — спокойно заметил Алкивиад.
— Я боюсь, что наше беспокойство не носит научного характера.
— Следовательно, беспокойная совесть?
— Это можно назвать и так. Дело в том… — Я откашлялся. — Я не хотел бы, чтобы вы, пан учитель, меня неправильно поняли и подумали о нас плохо… Дело в том, что мы в самом начале учебного года предприняли некоторые тактические маневры.
— Тактику очень высоко ценили уже в древности.
— Совершенно верно, пан учитель, так вот мы как раз и исходили из тактических соображений.
Кто-то постучал в двери учительской.
— Посмотри, кто там, и скажи, чтобы мне не мешали, — сказал Алкивиад.
Я пошел в учительскую, открыл двери и оказался лицом к лицу с Засемпой, Пендзелькевичем и Слабым.
Мне сделалось плохо. Все они смотрели на меня враждебно.
— Вот он! — проворчал Пендзель. — Значит, он все-таки здесь!
— Я подозревал, что он способен это сделать! — Слабый даже засопел от возмущения. — Все на нас сваливает!
— Хочешь за наш счет выйти чистеньким перед Алкивиадом? — прошипел Засемпа. — Значит, так? Когда я был у тебя, ты всячески выкручивался!… А сам потихоньку… Ты же предатель! Жулик!
— Чамча всегда был двуличным, — сказал Слабый.
— Я вам все объясню, — простонал я, — только дайте мне хоть слово сказать! Я решил пожертвовать собой. Мне не хотелось вас впутывать, и я решил, что сам все утрясу.
— Ты подло врешь, Чамча! Сегодня утром ты проявил полное отсутствие человеческих чувств, показал свой отвратительный моральный облик!
Не обращая внимания на мои протесты, они ворвались в кабинет.
— Пан учитель, — вопили они, — что здесь делал Чамча?
— Чамчара пришел сюда донимать меня.
— Он… он уже сказал вам?
— Кое-что.
— Вы ему не верьте, пан учитель! Мы не имели в виду ничего плохого. Мы исходили исключительно из тактических соображений, — брякнул Засемпа, поглядывая на меня исподлобья.
— Дипломатических, — добавил Пендзель.
— Гигиенических, — добавил Слабый.
— То же самое говорил и Чамчара, — растроганно вздохнул Алкивиад, возвращаясь к своим тетрадям. — Но я так толком и не пойму, что вам нужно.
— Дело в том… собственно говоря, дело в том, что… — начал было Засемпа и запнулся.
— Видишь, пижон, ты уже заткнулся, — прошептал я, оттаскивая Засемпу за рукав назад. — Нечего вам было и соваться сюда, я бы все сам утряс.
— Все рассказал бы? По-честному? — Он все еще колебался, глядя на меня.
— В таком положении Алкивиада может спасти только наше признание. Иначе он, как несмышленый младенец, шагнет в пропасть.
— А когда я хотел сегодня утром с тобой как раз об этом потолковать, ты вообще не хотел разговаривать, валял дурака и проявлял моральное разложение.
— Это правда. Я проявил моральную слабость потому, что не хотел, чтобы вы приперлись сюда и морочили голову Алкивиаду. Это претит моему взыскательному слуху. К тому же необходимо обладать хоть небольшими политическими способностями и дипломатическим тактом, на которые боженька для вас поскупился.
— Это что еще за диспуты? — встревожился наконец Алкивиад.