Однако для выполнения поставленных задач он должен был возвращаться, и уже мало что зависело от него. А посему, он не спешил и провёл в Ипсвиче неделю, вдыхая великолепный воздух, выкуривая бесчисленное множество трубок и разгуливая среди древних причалов, где густо росла трава, а ощущение падшего величия было даже сильнее, нежели в Падуе в бытность его учёбы, где все камни старинной архитектуры разворовали местные жители. Как и его новые друзья, капитаны яхт - Марк и Джон, он очень нервничал: бывали дни, когда он чувствовал, что не должен здесь оставаться и лишней минуты. Но внутренний голос, витавший где-то в эфире, шептал ему, что его отсутствие позволит им одурачить его. И каждый раз усилием воли он давал себе установку оставаться ровно настолько, насколько собирался, успокаивая себя ощущением, что они ничего не смогут сделать, чтобы избавиться от него, если только не собираются отправиться без груза в Архангельск напрямик и немедленно.
Все эти дела чрезвычайно тревожили Ромашкина, и лоб его бороздили морщины, когда однажды в субботу, после обеда, он, глубоко задумавшись, направлялся в деревенский трактир, находившийся приблизительно в миле от города. Это был излюбленный приют всех иностранцев, ибо трактирщики тут испокон веку были голландцами, и в нём продолжали сохраняться дух и вкусы доброго старого времени: когда тушёная оленина с кружкой эля была тушёной олениной с приятным на язык напитком, а не гарниром с маленьким кусочком мяса и непонятным пойлом. Помещался этот трактир в старинном, на голландский лад построенном доме, который когда-то, во времена второй англо-нидерландской войны, служил, быть может, резиденцией какого-нибудь пленного богатого фриза. Он был расположен поблизости посёлка Уолтон, напротив косы, прозванной косою утопленников, которая далеко выдавалась в море, и у которой прилив и отлив происходили с необыкновенной стремительностью. Почтенное и несколько обветшавшее здание можно было распознать уже издалека благодаря небольшой рощице, состоявшей из вязов и платанов. Они, казалось, покачивая ветвями, гостеприимно манили к себе, между тем как несколько плакучих ив со своею грустною поникшей листвой, напоминавшей распущенные волосы, рождали представление о заботе, окружавшей этот очаровательный уголок в ещё тёплые осенние дни. Именно здесь можно было услышать все последние новости и сплети с материка, об общинных делах и городских событиях, а также просто выслушать интересные истории, рассказанные старожилами, глубокомысленно дымившими трубками.
Трактирщик ухаживал за ним с особенною предупредительностью, и это происходило не потому, что он платил более щедро, чем иные посетители, но потому, что деньга, полученная от богача, - а Ромашкин именно таким здесь и воспринимался - всегда кажется полновеснее. У трактирщика к тому же были всегда наготове какое-нибудь словцо или шутка, которые он и сообщал на ухо загадочному русскому, подливая вино из высокой бутылки. Андрей Петрович, правда, никогда не смеялся и постоянно сохранял на своем лице выражение важности и даже угрюмости, чем несколько походил на сноба. Тем не менее, время от времени одарял хозяина знаками своего одобрения, которые, представляя собою нечто вроде хихиканья, доставляли хозяину неизмеримо большее удовольствие, чем раскатистый хохот менее богатого человека.
- Ну и ночка ожидает сегодня, - сказал трактирщик: в этот момент вокруг дома как раз бесновались, завывали и стучали в окна яростные порывы ветра, предвещавшие внезапный дождь.
- Не иначе старина Йогер на своём корыте подходит, - сказал хромой на левую ногу шкипер, весьма частый посетитель трактира. - Сколько себя помню, с его появлением всегда начинается ливень.
- Разве он снова взялся за дело? - поддержал беседу французский контрабандист.
- Конечно, - ответил трактирщик, - а почему бы и нет? Говорят, недавно ему здорово повезло.
- Чепуха! - заявил хромой шкипер, добавляя в большую кружку эля что-то из своей фляжки. - В последний раз он еле живым ушёл и клялся завязать.
- Вы можете верить или не верить, это как вам угодно, - сказал трактирщик, несколько уязвленный словами шкипера, - но всему обществу известно, что только Йогер берётся возить оттуда порох, и если он взялся за дело, то выполнит его до конца.
Все присутствующие в трактире одобрительно загалдели, но шкипер не сдавался. Покрутив головой и заметив в молчаливом Ромашкине что-то вроде союзника, подсел к нему. Сам он был суетливым человеком с взъерошенными волосами и пышными бакенбардами, переходящими в усы, изнывавшим от желания быть чуточку важнее, чем являлся на самом деле. Однако он никак не находил повода начать разговор и не придумал ничего лучше, как угостить богатого русского его знаменитой лечебной спиртовой настойкой. Андрея Петровича не особенно поразило это предложение: он давно перестал удивляться взбалмошности подвыпивших моряков, поэтому вежливо отклонил просьбу и перешел к другим, более важным делам.
- Сэр, - не сдавался шкипер, - я заметил, что у Вас нет слуги. Сэр, это неправильно. У меня есть очень хорошее предложение, сэр, семья коттеров. Всего пять фунтов, сэр, и они будут служить Вам до гроба.
'Господи, ну чего он ко мне привязался как колючий куст к ветроградарю? - размышлял Ромашкин, и случайно качнул головой. - Молю Тебя, что бы всё закончилось хорошо, и этот дурак оставил меня в покое'.
- Вы не пожалеете, сэр, - пробурчал он, освобождая место. - На рассвете они будут у Вас, сэр.
Позади гостиницы, где уже неделю проживал Андрей Петрович, была каменная лесенка в несколько ступенек, которая вела на отвесную зелёную насыпь со скамеечкой, обсаженную платанами. Оттуда, раскуривая трубку, хорошо было смотреть на далёкое море, которое, как монах, перебирающий чётки, посылало к берегу волну за волной, и слушать пронзительные крики чаек, и наблюдать за ивами, качающимися в разные стороны, словно стая сирот, вдруг лишившихся поводыря. И в этот момент природной идиллии внезапно появился хромой шкипер. Он держал себя сдержано и почтительно, и, кажется, осознавал, что в происходящем сейчас была прямая его вина.
- Сэр, - шкипер снял шляпу и поклонился, - я привел их, как и обещал. Вы будете довольны, сэр.
Среди внутренней бури негодования, которое случается в момент бесцеремонного вторжения в личное пространство, Ромашкин каким-то шестым чувством вдруг уловил, как один маленький человек тщетно старался заставить выслушать себя. Голос у него был слабый, а шум вокруг оглушительный. Он делал какие-то неуверенные движения, выражающие, скорее всего, робость и безысходность. И лишь подойдя ближе, Андрей Петрович расслышал юношу:
- Какие будут указания, сэр?
Вскоре прибыло каботажное судно со свинцом, и почти что одновременно с этим событием стали увозить скопившийся на складе порох, с величайшей осторожностью и на отдельный, самый удалённый причал. А ещё через день прибыли две паровые машины Уатта с инженером и тремя подсобными рабочими, готовыми собрать механизм в далёкой России.
За день до отплытия Андрей Петрович вышел из гостиницы и долго бродил по берегу. Взгляд его блуждал вниз и вверх по бухте Ривер Оруэл, останавливаясь на парусах, слабо мерцавших на голубой воде, скользящих среди тёплого ветерка и утреннего света: впервые они занимали его внимание лишь с эстетической точки зрения. Это был день, который ему вряд ли суждено было забыть, день этот казался ему самым печальным в его жизни. Он не поддался тревоге и навязчивому страху, как это случилось в Туле, когда заявились доброжелатели от полицмейстера. Просто сейчас невыносимая тяжесть страдания легла на его плечи. С каким-то привкусом горечи и меланхолии он почувствовал, что Анна страдает: она казалась ему безмолвной, отчаянно напуганной, замёрзшей и чрезвычайно измученной, чтобы поспорить с судьбой.