Любуюсь. Хорошие цветки. Вычурные только. Такой краской не прикроешь. Цветки на стебле, как шашлык на шампуре. Выводят их из луковицы, гладиолус называется.
«Эх, пальмы, финики, фисташки! Не надо мне, Чуркин, твоих олухов оранжерейных. Ты мне найди посадочный материал — кольев ветловых. Черенков то есть, я сам с бригадой после спада половодья лес насажу…»
«И кольев у нас, Аркадий, нет. Чего нет, того нет. Мы организация не хозрасчетная, у нас бюджет… У меня у самого душа по хозрасчету скучает… На хозрасчете, дорогой товарищ Ракин, хозяйственнику дышать легче, кислорода больше…»
Вот такой он был Чуркин — экзот юга. Спаси и помилуй. Сгорел на посту.
Будут уходить годы… Будем мы все чаще вспоминать былые времена, ушедших навсегда людей. Так и быть должно. Нынешний день что вспоминать? Вот он — есть, бери его. Начался, идет, а чем кончится? «Утро вечера мудреней, — говаривал Аркадий, — а каков день — к вечеру видней».
Странные мы, право, люди: с высоты достижений века весьма снисходительно относимся к опыту прадедов, к умению плести лапти из лыка или выкладывать вручную кремлевские стены. Да и в простом житейском отношении? Застав правнуков в лучшем случае в зыбках, колыбелях или колясках, прадеды мало что могут поведать им о прошедших радостях и горестях своих. В свою очередь, став прадедами, мы тоже не очень долго задерживаемся в сем бренном мире, который сплетен проще, чем лапоть, но который всю жизнь поражает нас величием своей непостижимости. Но единожды, рассматривая резьбу на оконном наличнике, сделанную дедом, внук поймет вдруг не только узор, но и само течение его мысли.
Как-то, рассматривая окошко на собственном доме, Аркадий шестнадцатый даже крякнул от удивления. И было чему удивляться: «Спаси и помилуй: век глядел, а не видел? Это же не просто финтифлюшки вырезаны. Ну, это — цветки, это — стебли, а промеж них буквы, набок поваленные, спрятаны. Так. Гоже. Это он сам резал… Мать, у нас прадед-то в каком годе помер? Ты на погосте чаще бываешь — там на кресте-то сказано…»
Попел я что-то насчет ветвей генеалогического древа и наследственности, но Аркадий перебил меня насмешливо: «Вот ты всему описание даешь. Кто чего не расскажет, ты все по-своему переврешь. Гоже. Тебе надо…»
Здесь хотелось бы мне опустить одну притчу Аркадия или, вернее, предисловие к ней, несколько ущемляющее мое самолюбие. Но уж коль я так или иначе вмешался в повествование, по сути своей состоящее из монологов, то и теряю при этом авторское Право. Тем более что речь пойдет о человеке, ставшем прообразом героя одной из моих книг. Перед памятью его я и теперь преклоняюсь…
Свал глубин
— Лихобабин был корень! Такие-то, как он, и есть фундамент всего нашего сословия. Он, Иван Андреевич, был ловец, мастер высшего почерка — верно. Глыба, кряж! Все так, но человек он был земной, грешный. Бабник, матерщинник, не обижу покойного, не скажу — пьяница, но тоже… Умел. Главное — непримирим до лютости и перед начальством не елозил… Это большой, как я понимаю, недостаток. Порок даже, а ты не углядел. В писаниях своих ты его присластил. У вас без этого, поди-ка, нельзя? Он у тебя вроде как из парикмахерской вышел, а до кабака еще не дошел.
Вот ты все про Чуркина расспрашиваешь? А пес с ним. Уехал, и слава богу. Ничего от Чуркина не осталось, кроме слов трескучих и бумажек с дурацкими приказами. А ведь в заместителях председателя ходил… «Поимейте в виду, товарищи, что колхоз — это коллективное хозяйство! На основе коллективизма мы достигли социализма!» А чего он, кот румяный, в коллективизм-то от себя внес? Тьфу!
А Лихобабин на своем многотрудном веку рыбы столь наловил, что, сложи ее в кучу, за час на вертолете не облетишь. Сколько же человек он прокормил? То-то! И простим все иные погрешения его земной доли. Тем более что, акромя кривого креста на погосте, ничего он и не заработал.
А так что же? Все правда и про ураган, и про иные события. Складно пишешь…
Он меня, Иван Андреевич, один раз поучил, навсегда запомнил — лагом к волне не стой. Был случай. Задолго до войны. В одна тысяча девятьсот и тридцать пятом году. Меня отец уж к морю приваживал, брал с собой подручным. И он, и отец лоцманы были, на сетных стойках. Один раз Лихобабин спрашивает отца: «Дай мне Аркашку в подручные? Парень здоровый, не мешковат… Дай! Треть пая я ему отжалую на равных. А то у меня помощники-то старики, кряхтят от ревматизма… Да и ему польза, ты ловец хваткий, моряк, мастер, но ты отец, а у меня ему пощады не будет…»
Меня отец спрашивает: «Как, Аркадий, не забоишься с дядей Иваном на весеннюю путину идти?» Я отвечаю: «Нет. Гоже. Давай — бери».