Вечером, садясь на речной трамвайчик, я наблюдал странную картинку: два старика спорили у трапа.
— Лука, еще одну и — ша!
— Ваня, ша — и ни одной!
— Да пойми ты, аспид, я на ландшафте не пью, впотребим по последней в пути, и кончен бал!
— Ваня, пойдем на нос, там ветерок…
— На нос я не пойду, я не выскочка, чтобы торчать на виду, пойдем на корму, там буфет…
— На корме гальюны, — урезонивал слесарь друга, — там воняет и тесно…
— Плевать на гальюны, — возражал Зрякин, — дело привычное, моя гримуборная третий год рядом с уборной, с дамской.
Вскоре Зацелуйский-Зрякин спал, положив голову на колени друга. А Лука жаловался мне:
— Вчера отопительную систему опробывал, три радиатора потекли, а я все бросил и еду. Человек не радиатор, верно? А какой человек? Большой актер! Выйдет к рампе, минут несколько помолчит, потом как скажет — зал молчит, подавлен зал! Ну что как пьет? Кто нынче не пьет-то? Главреж на последнем банкете до того упился, что пришел к заведующему сценой, встал на круг и просит: «Все, — говорит, — в глазах кругом идет — раскручивай меня в обратную сторону». Сами-то вы в театре бываете?
Я помялся — последний раз в театре я был года три назад, и то дальше буфета не дошел.
— Сами-то вы куда едете? — переспросил Лука, деликатно обходя один из острейших вопросов времени — отсутствие зрителя в провинциальных театрах.
— На Шамбайский плес.
— Это хорошо, — встрепенулся Лука, — это правильно. Мы тоже там сойдем. Место подходящее, главное — ни магазина, ни буфета нет поблизости и село на той стороне, а вплавь они не осилят…
Утро следующего дня я встретил в лучшей из компаний. Зрякин с похмелья молчал, сопел и пил Волгу. Лука, отдыхая от актерского красноречия, таскал одного за другим судаков-хлопунов, а я обдумывал, как сочинить очередную юмореску.
Полдень был еще лучше. Мы хлебали уху, сваренную заботливым Лукой, ели арбуз и мирно беседовали на темы искусства.
— Главное в нашем искусстве, — восклицал Зрякин без обычного пафоса, — подсечь! Подсек — сидит, любую рыбу тащи спокойно…
Вечером, перед закатом, наползли какие-то фиолетовые тучи, и небо стало похожим на задник в театральных декорациях. С тучами пришла беда. Мы с Лукой ушли на часок поблеснить окуней и оставили Зрякина одного. Вернувшись, не узнали актера. Он ползал вокруг костра на четвереньках и сбивчиво выкрикивал отрывки из ролей, когда-то сыгранных им:
— И дальнейшее наше существование неопределенно и необеспечено… — Ехать бы нам? Уже немного осталось. От кого это селедкой пахнет?.. — Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.. — Как же это ты, брат Аркадий, в дорогу без денег и без табака собрался?
…Рядом валялась пустая чекушка и две бутылки из-под портвейна.
— Все, — мрачно вздохнул Лука, — не углядели. Нажрался. Эх, Иван Саватеевич, подвел ты меня в лице месткома и от себя лично!
Слесарь грубо толкнул Зрякина в бок и сказал:
— Вон фуфайка. Спи, дурак! Испортил песню.
— Ты бить кота по пузу мокрым полотенцем не моги, — захихикал актер.
Потом Зрякин схватил меня за штанину. Более пьяных глаз я не видел, они излучали какое-то сатанинское веселье:
— Имею к вам, как к зрителю, вопрос.
— Вам лучше поспать, — ответил я вежливо, в душе ужасно огорчившись за Луку.
— Я, пардон, посплю, посплю… — Зрякин послушно ткнулся носом в песок и сейчас же захрапел.
Лука, огорченный и молчаливый, пошел к берегу сматывать удочки. Я тоже. Минут через пять за нашими спинами раздалась звонкая и веселая трель соловья. Мы оглянулись. Сияющий Зрякин раскланивался и протягивал к нам руки. Совершенно трезвые глаза его светились простотой, весельем и стариковским добродушием.
Лука опешил:
— Ваня, ты трезвый?
— День на день не приходится, — улыбнулся Зрякин. — Случается, и тверезвый домой вернешься.
Лука недоверчиво переспросил:
— Ты ведь только сейчас, того-с…
— Фу, пустяки какие, что я, не актер, что ли?
Зеленый рассвет
На берегу Черного моря мне довелось прожить ровно год. Год — именно тот отрезок времени, который стоит прожить на одном месте. В течение его вы увидите все — весну и осень, лето и зиму… Что же еще? На следующий год все начнет повторяться в извечной последовательности.
Я знал одного старого капитана, он плавал еще на парусных судах. На вопрос, сколько ему лет, он отвечал: «Точно не помню, но восходов триста наберется…» Капитан был с причудами и очень нравился мальчишкам. Мы с восторгом хватались за карандаши и мгновенно соображали, что по данной мере времени капитану не исполнилось и года. Помучив нас немного, старик добавлял: «Да, да, восходов триста наберется. Не меньше! — подтверждал он сердито, — триста раз я пялил глаза, восхищаясь восходом светила у экватора! Вы, милое дурачье, будете завидовать мне всю жизнь? Не стоит — я потерял триста восходов у себя на родине. Когда просохнут ваши сопливые носы, вы поймете тяжесть подобной утраты…»