Вот, значит, был залив, и дед здесь учил меня, как по донному грунту определять свое местонахождение. А мне охота была шестом дно ковырять? Он по лбу-то меня щелкнет — твердь, говорит, ракуша! А по заднице хлестанет — жидкий грунт, понял? Я догадливый парнишка был, все понимал.
В это морцо три протоки впадали. В складчину воду несли. Где они сходились, яма — ятовь, по-старому, — была. В ней на зиму столь сазана собиралось, что шест меж них втыкали, он торчком стоял. Пластом лежал сазан, а не задыхался, не давился — почему? Вода была от бога. Бегучая, живая вода.
А какие речки-протоки ее несли? Вода-то к осени очищается, через пески верховые ее протащит, отфильтрует, наносы, муть, взвесь вся осядет, и станет она как светлый чай. Ну, мазута или там селитры тогда не добавляли. Спаси и помилуй. Не принято было. Жили бедно — где бы в те годы столь химии набраться? Одна только скотина химию и производила, ее по весне на поля вывозили. Другое дело — закон был строже. Банку солярки спер — под суд. А нынче я все колхозные удобрения выкраду, мне же и спасибо скажут: агроному хлопот меньше, по полям его не раскидывать, вали в реку — вода слаще будет.
А какие реки были… Бывало, ночью спишь в лодке, а река кипит. Там, там, там сазан плещется, играет, по всей воде от берега до берега круги идут. И так всю ночь. А днем жерех, судак, чехонь бьет — малька гоняют. Вот глаза закрою и слышу: хлесть, хлесть — шлеп! А то сом плесом ляпнет — чисто дальнобойное орудие… Жила река. А нынче тихо. По ночам только девки на берегу распевают: «Надейся и жди, вся жизнь впереди…» — а река молчит, редко где щучонка вскинется…
Помню, помню… Ты-то чего помнишь? Уж и перед войной не столь рыбы было. Но сазан играл.
Как-то раз, дед-то уж совсем старый был, поставили мы с ним сетки. Он на одной стороне, я на другой. Утром я рыбу выпутал, собираюсь уху заваривать, а дед спрашивает:
«Ты из своей рыбы варить думаешь?»
«Ну!»
«Не надо, Аркаша. Вари из моей — твоя несвежая».
«Как так несвежая? Она живая! Махалкой бьет!»
«Все равно несвежая. Ты пока ее в лодке с той стороны довез, у нее от испуга кровя свернулись. А от пуганой рыбы навара нет. Мы ее на приемку сдадим».
Он, дед-то, чудак был. Сказывали, в прадеда пошел.
Помер он на свадьбе у внука. Легко кончился. Все пел, плясал вместе с нами, потом стал притчу сказывать и с табурета упал. На прощанье сказал: «Жалко, жалко, детки, но похмелиться с вами не успею: навряд до утра дотяну».
Старики жили истово, на полный вздох. А ты? Тебе еще и пенсию не платят, а ты по больницам скоблишь дверь: почки, печенки, давление от утомления. Ты не мерь, и давления не будет. Кузьма-водовоз сроду не мерил, а помер? Достойно! Последний раз в пекарню воду привез и сказал: «Завтра помру. Провалиться мне на месте, если к завтраму не управлюсь. Накажи бог, если не помру! А не помру, в колхоз вступлю…»
Супротив Кузьмы не попрешь. Кузьма как скажет — так и будет. Век единоличником прожил, а тут на те — в колхоз…
Распряг Кузьма лошадь, продал ее цыганам по дешевке, долга раздал, бочку с яра в реку столкнул на замочку, чтобы она не рассохлась, пока новый водовоз отыщется… Купил восемь бутылок, шесть по людям раздал, две сам выпил — к утру готов! Супротив Кузьмы не попрешь!
Давай поднимай и крякай! Дед правильно говорил: «Живи, почесывайся, помрешь — свербить не станет». А ты почки, печенки… Якоря железные не вечны, котлы прогорают, рельсы износ имеют — все так! А реки? Реки всегда жить должны…
Ну, давай, давай не отворачивайся. Помянем Пашку Рябухина. Как так? Не как так, а так как… Тама! Перешептался. Федор Гарьянов его на сколь моложе? Тоже тама. Ты сколько в Станьевом-то не был? Все по Москвам ошиваешься? Год? Год — он смолоду короткий, а к старости он — век. За год-то мы семерых оттащили.
…Кто? Казаркин? Тама. Парторг наш бывший Алексей Силыч — тама… Под звездой! Пронякин? Тоже! Этот под крестом лег.
Эх, не это меня печет, калит, душу бередит: бывало, друга на фронте провожаешь — молчишь, родителей хоронишь — плачешь, жену переживешь — беда, не приведи господь детей своих пережить…
Сам я себе не верю: сколько я людей схоронил. А как же я сам, один, моря и реки пережил? Какие реки? Живые! Быстрые, светлые, рыбные реки…
Ладно! Молчи! Прорвемся! Хуже бывало.
…Земляника уже отцвела, ягода завязалась, первые грибки в рост пошли, всякие там волнушки и свинушки. Все брожу я по мокрым подмосковным лесам, по солнышку скучаю…
А может, из всех земных чудес только и есть лес, река, пашня, море? Нет, не то — с окурками у пирса, с пляжницами и ларьками, — а то далекое, забытое море моего детства. И эти тугобокие, белоснежные облака над ним, грубая, прочно скроенная реюшка, летящая в полный ветер. Оно и теперь живет во мне.