Немаловажное значение имело и то обстоятельство, что, постоянно проникая в чужое жилье, Сева прощупывал, исследовал, изучал свою клиентуру. Исследуемые платили ему той же валютой, а Владимир Максимович был понятен, как нагой младенец, и распахнут настежь, как степь перед дорогой. Поэтому Сева Булочка и разоткровенничался, что вовсе не было свойственно ему всегда.
— Да, Владимир Максимович, — говорил Сева, поднимая предложенную рюмку, — вы правы. Именно так. А вообще? Что — любовь? Коварная игра, где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен. И где партнеры ваши — шулера, а выход из игры уж невозможен…
— Это все, дорогой, стишки! — вздохнул Владимир Максимович. — А жизнь-то, она суть проза, суровая, как дисциплинарный устав.
— Вы человек большой души, Владимир Максимович!
Человек, которого Сева доверительно называл Владимиром Максимовичем, в списке жильцов под № 21 числился Аракчаевым В. М. Молодые шутники на производстве называли его Аракчеевым, прекрасно, впрочем, понимая, что их мастер по складу души представлял полярную противоположность исторически мрачному персонажу.
Аракчаев взял гармонику, поднес ее к губам, и Сева услышал мелодию простую и печальную. Севе вдруг вспомнилось, как бабка возила его в детстве в деревню. Он прикрыл глаза и отчетливо увидел избу, крытую соломой, какие-то жерди вместо ограды, которые очень странно назывались, — прясла; увидел корову, запряженную в телегу, и топтавшегося рядом с ней теленка, грязного и очень тощего; увидел старуху, месившую босыми ногами глину с навозом; мелодия напомнила ему скрипящие ступеньки крыльца, огромную печь, глиняные плошки и длинные лавки… Эта же мелодия помогла восстановить в памяти мужиков в линялых гимнастерках. Сидя на лавках, они пели, прикрыв глаза, будто все не хотели видеть Севу, который с испугом и любопытством посматривал на них с печки…
— Вы играете такую старинную песню?
— Не очень. До войны ее пели часто и в городах и на деревне, а нынче забыли.
— У нее и слова есть?
— А как же? «Во субботу, день ненастный, нельзя в поле, нельзя в поле работать. Нельзя в полюшке работать — ни боронить, ни пахать…»
— Выпьем, Владимир Максимович! Выпьем до основания, а затем…
— Вы пейте, пейте. Я пропущу…
— Выпьем. Не стоит терзать себя бабушкиными песнями. Это все смел ураган. Вам надо разучить современную ритмотемпику. Лабайте что-нибудь такое! Святое и грешное, что зовет вперед и выше! Не надо слов и мелодий! Взорвитесь в ритме: дидл-бу-ду. Бабе-бу-да…
— Нет уж! Губная гармонь не для этого. Темпа-то мне и на службе хватает. В баночном цехе…
— В каком?
— В жестянобаночном. Двадцать пять лет работаю, хоть серебряную свадьбу справляй. Домой придешь, а у тебя все бренчит внутри — ужинать неохота.
— А зачем же бренчать четверть века? Взяли и ушли. Легко и просто. В нашей стране безработицы нет…
— Так ведь привычка. Опять же мастер я. Сказывают — дело знаю. К заводу прирос, дружки есть…
— Можно, я просто вас буду звать — Максимыч!
— Ну, а я — сынок?
— Валяйте, Максимыч, зовите! Не знал я этого слова с детства. Мне оно и теперь ни о чем не напоминает. Но, как говорят, мелочь — а приятно…
Пока Сева пил до основания, а затем… шумно выдыхал, обжегшись крепчайшей настойкой, тыкал вилкой в тарелку и вытирал слезы, Владимир Максимович разглядывал его с любопытством и некоторой долей недоумения, именно так смотрит обезьяна на человека, который разглядывает ее в зверинце.
— Как стишки-то? — спросил он. — Про любовь? Шулера, говоришь, партнеры-то? Шулеров-то, бывало, медными канделябрами по свежевыбритой морде били. Только это не любовь…
— Именно так, Максимыч! И чтобы проигрыш хоть чем-то отыграть, с ее подругою затеешь флирт невинный — нам в пустяках дано застраховать простое самолюбие мужчины…
— Эх, страхователь, это что же, служебная песня, что ли?
— Это мягкая рухлядь прошлого века! Теперь так не поют. Такие знаю только я! Эстет и собиратель старины. Теперь все проще: «За шепот и за визг, за вечность и за поцарапанную рожу — за все тебя благодарю…»
— Лихие вы на слова-то стали. Бывало, дьячок столько слов не знал, сколь нынче студент…
— Слов много, отец! Утопаем. А как же, на нас свалился поток информации.