— Издаля он на вас валился? Умные-то люди всемирный потоп вынесли, род людской спасли, а вы уж в потоке нахлебались…
— Спойте лучше про любовь, Максимыч!
— Любовь всем дана. Никто не обделен, ан не все встречают ее. Особо если средь шулеров ошиваешься.
— Выпьем за любовь, старый рыцарь! По лампадочке?
— За любовь и я выпью!
— А сколько же ей лет? Предмету вашей любви?
— При чем тут годы-то? Любить и до самой старости можно. Я уж Марию сорок лет знаю. Мы с Васькой-то — это ее первый муж — еще в шумовом оркестре играли. Тогда джазы только просачивались к нам через границы вместе с контрабандой. Духовики дорого стоили, электричество на гитары изводить не позволяли… Вот банки, склянки, бубенцы, расчески тонкой бумажкой оклеим — и шумим… Я через эти расчески и гребешки губные гармоники и полюбил. Да. Вот мы с Васькой дудим, а она, Маша, пела, в самодеятельности заводской… Сама тонюсенькая, как былинка в поле, а голос, скажи, как струна звенел…
— А что же пели в век роговых гребешков?
— Разное пели — и по программе самодеятельности и опять же для души. Когда в «Синей блузе» выступали, пели: «Наш паровоз, ступай, лети…» Забыл уж, как дальше. Ну, словом, другой дороги у нас нет. А дома для души Маша пела: «Хороша я, молода, да плохо я одета…»
— Ни тот, ни другой репертуар, Максимыч, среди интеллектуалов эмоций теперь не вызовет. Все одеты хорошо. Паровоз в тупик загнали: электровозом заменили… Катим лихо!
— Ну и катите! — рассердился вдруг участник «Синей блузы». — А нам-то на хрен были эмоции? У нас любовь была… Выигрыш, проигрыш, коварная игра — все это коммерция. Детей-то наплодить и в саду на лавке можно. А ты их вырасти, до дела доведи, научи жить так, чтобы они дружка дружке жизнь не заедали, — это любовь!
— Возможно. Возможно! Устами младенца глаголет истина, но младенцы учатся у стариков, как научатся, так и шабаш истине.
— Не понял я, к чему ты это приплел. Пришел — будь гостем. Чем могу угостил. Не нравится, иди страхуй дальше… У меня нечего. Вон костыль разве…
— Вы человек большой души, Максимыч!
Новая «лампадочка» примирила представителей двух поколений. Сева попросил спеть про тростинку в поле. Аракчаев объяснил, что тростинки в поле не растут. Походя рассказал, как делаются тростниковые дудки, рожки пастушьи, сопелки, свирели, и начал обстоятельную лекцию о губных гармошках. Мы эту лекцию, во время которой Сева Булочка дремал, малость подсократим. Однако ту часть, которая имеет значение в смысле освещения судьбы рассказчика, оставим.
— Мы в этих инструментах, — сказал Максимыч со вздохом, — толку мало знаем. Хоть раньше были и русские мастера, а немец — большой мастак. Для немцев она вроде нашей балалайки. Народный, словом, инструмент. Немец-офицер редко на губнушке играл. Он за рояль сядет, аккордеон возьмет или скрипку, а губнушка — инструмент солдатский. Чего говорю — запомни. Мы, старые солдаты, передохнем, вам никто и не обскажет, как в натуральности дело было. Будете по потоку информации рыскать.
Я войну-то всю протопал, на двух ногах. Потому как — пехота. До Варшавы два раза добирался, это не всем удалось: раз в эшелоне привезли — пленными нас с Васькой. Бог дал, утетенели темной ночью, лесами, болотами, а где и ползком, по ночам пробирались к своим. А потом уж с полком, как и все, обратно к Варшаве следовали. Ну, а заодно и далее прочесали, до Берлина. Васька-то шутник был, в колхозе, говорит, за год трудодней один раз расписываться дают. А тут хоть весь рейхстаг штыком испиши. Ради этого стоило прогуляться.
— А у вас судьба, Максимыч! Я только на Кавказе разок на Храме воздуха расписался.
— Судьба… Тебе не дай бог в пленном эшелоне прокатнуться да обратно доползти. У меня все зубы в том эшелоне остались. Может, я теперь и играть-то путне не могу? К железным зубам как гармонию не жми — все не то! И в последний день войны ноги лишиться — тоже не леденец.
— А клапан у вас западает? — встрепенулся Сева, вспомнив о чем-то существенном. — Ну-ка возьмите верхнее «ля», да погромче.
— Западает? Он вовсе порченый. Гармошка-то Васькина… А Васька снайпером был. Он как досадовал, что клапан испортил. Он хозяину этой гармошки в лоб, под обрез каски целил, а промахнулся. То ли рука дрогнула, а как я думаю, пот помешал. Дело летнее, пот одолевает. Он и смазал фрица вместо лба — в зубы. Потому и клапан порченый… Как ни бился, а хрипит на «ля». А весь регистр менять — руки не дойдут…
— Погромче, герой Варшавы! Погромче! Это может иметь в жизни существенное значение! Играйте громко! Кого вам бояться? Победители должны трубить!