— Пойми, все их скандалы происходят от твоего чрезмерного опекунства. Не лезь в их кастрюльки…
— Нет. На первых порах мы должны жить вместе. Одной семьей. У меня налажен быт…
— Она тебе его быстро разладит. Пусть жрут картошку в мундире, во фраке, босиком, в подштанниках — как им нравится. Теперь не голодный год, не вымрут. А ссориться им необходимо — это диалектическая неизбежность…
— Нет и нет!.. Ты не прав. Он не должен верховодить.
— Ничего себе — верховодство! Он за нее стряпает, штопает, пишет анамнезы. В родильный дом он за нее не собирается?
— Ты ужасный человек! У них не будет детей. Они на стадии разрыва!
— Поэтому ты объявляешь съезд? Друг мой, давай доживем до золотой свадьбы. Они доживут тоже. Ты понимаешь, в проклятом прошлом, в светлом настоящем и хрустальном, будущем жизнь молодых будут отравлять любвеобильные родственники. Крепостную стену можно разрушить с помощью тещи, свекрови, золовки, шурина, свояченицы — кого там еще? Они веками рушили семьи, быт, норму отношений и умилялись при этом своими добродетелями…
— Роман, я умоляю!
— На, лучше надувай шар, чем раздувать скандалы…
Запомним эту фразу старого Романа, ибо в этой части милой семейной беседы наступила пауза. Звонков в дверь не было слышно. Вместо этого в комнате непреклонного деда заиграл бодрый марш, которым в цирках начинается парад-алле. Детский барабан, висевший на стене, сказал голосом репродуктора: «Простите! Ко мне пришли юные маги, факиры и чародеи! Начинаются занятия! Наше искусство требует тайны. Посторонних просят покинуть класс».
Пока маги и чародеи толкались между стеной и швейной машиной, Клавдия Ивановна поспешила в свою комнату. Прилегла на диванчик и расплакалась. Вместо благодарности за мирную старость она подсчитывала, сколько комнат потребуется, чтобы разместить все семейство, — со старшими, младшими и средними отпрысками рода плюс их молодые бурные побеги. Получалось, что не хватит и Ясной Поляны.
«Эх, Маша, Маша…» Кто не произносил эту фразу? И будь то не Маша, а Лукерья или Виолетта — все едино в горестной значимости своей.
Владимир Максимович Аракчаев тоже произнес эту исполненную обреченности фразу:
— Маша, Маша! Много ли осталось? Давай уж как-то вместе, что ли?
— Ведь и ковыляем вместе, — ответила Маша.
— Так, чтобы уж, как бы сказать? Что ли, как у всех…
— А как у всех?
— Ну, понимаешь, все как надо… Под одной крышей. А то ведь, как бы… Ну, словом. Эх, да что уж тут…
Владимир Максимович, спотыкаясь о междометия, совсем запутался и повторил еще более обреченно: «Маша, Маша». Вольно нам теперь подсмеиваться над историей давнишней и не столь счастливой, но чистейшей по сути своей. Нынче сколько прочитаешь бойких страниц, и все мнится, что гимн любви слагал автор, а на поверку выходит, что и речь-то шла всего-навсего о некоем зуде молодости, тоже, впрочем, и понятном, и простительном.
Все так же скрипит зубами от ревности пылкий мавр наших дней, все так же терзаются Джульетты! Однако не с дуэльным пистолетом идет современный Грушницкий на Печорина, а с бутылкой от портвейна, только что распитой на пару, а в исходе дуэли разлучает коварная судьба героев классического треугольника ровно на пятнадцать суток, ежели не больше. Не все, однако, далеко не все решают отношения подобным образом.
Автор далек от каких-нибудь обобщений на сей счет, но и каждый отдельный случай огорчает его. Может, еще и потому, что принадлежит он, по определению Севы Булочки, к «выходцам каменного века». Возраст страстей, дуэлей и серенад под балконами у этих «выходцев» совпал с войной. Было им где израсходовать излишки молодой силы, и уж коль не с дуэльным пистолетом имели они дело, но и бутылка из-под портвейна в цене была. Наполненная горючей жидкостью, летела она во вражеский танк, в ненавистную комендатуру, в убежище полицаев — много целей было.
Уж какой там зуд мог одолевать Владимира Максимовича, ежели после войны он отвалялся два года на госпитальной койке. Видавшие виды фронтовые врачи, махнув рукой, разрешали сестрам добавить дозу морфия, благо понимали, что такое — его боль. Он, пожалуй, и не вышел из госпиталя… Как минимум для того, чтобы выйти, требуется две ноги. А к тому времени, когда его выписывали, одну ногу заменил новенький, бодро поскрипывающий протез.
Приметил по календарю Аракчаев, что было ему в ту пору тридцать лет. Если учесть, что люди его года рождения ушли на службу в Красную Армию в двадцать лет, да еще и сверхсрочной прихватил Максимыч, то и выйдет, что с войной и госпиталями отдал он службе десять лет. Самый что ни на есть возраст д’Артаньянов и донжуанов.