Муха — та похитрее была, но ленивая до ужаса. Малина попроще нравом, но тоже себе на уме: на ходу спит, во сне жует.
Пароконную фуру военного образца помнишь? Вот, вот! Точно: одно дышло, ход железный, окраска защитная — все так. И трафаретный нумер на задке. А как же? У военного все военное: натрубаха, наткальсоны, шаровары хэбэ, ложка, пряжка, котелок — спаси и помилуй.
Время прошло, а помню: Муха — мухортая с подпалинами, а Малина — черт ее знает какой масти. Зильзибурая какая-то, может, потому и Малиной назвали. У Мухи тавро с левой стороны крупа, у Малины — с правой. Муха раненая была, Малина — контуженная. Потому и бракованные. Ничего. Война — служить всем надо. Я тоже раненый — служу.
Вот я фуру и нагрузил полную касками. Скажу, друг, фашистских касок я и теперь видеть не могу. Мелькнет в кино, так и охота ее продырявить. Были они с рожками и без них — все едино.
Ты каску-то носил? Меховой шлем, унты, свитера — так-то воевать можно. Знаю я вас — стрелков: раз по цели, раз мимо.
Русская каска — вещь! Сколько она нашего брата спасла, этого тебе не представить.
Тогда так. Наложил я воз. Все как надо. Одна на одну. Рядок к рядку. Чтобы не рассыпались — на конус свел. Посмотрел — полон воз касок. Эх, спаси и помилуй, жуть взяла.
Воз касок, понимаешь? Это же, думаю, головы человеческие лежат. Чего ты понимаешь. Ты на «Иле» летал? Задницей вперед? То-то! А тут воз голов — не огурцы. Сколько в этих касках дыр будет? Вот бы заранее узнать. Мелом пометить, сказать солдату: «Остерегайся, браток, тебя шальной осколок слева зацепит». Фантазия, сказка — понимаю.
Ну, поехали, Муха и Малина! Подруги неразлучные. Мирить я вас не буду, инвалидок.
Рядом с возом иду. Поглядываю. Чего-то он мне напоминает. А? Арбузы на дощанике? Нет. Не упомню, где-то в журнальчике я видел: черепа человеческие в кучу свалены. Небо синее-синее и белые черепа горой. Картинка.
Вот такой веселый воз везу.
Это теперь легко рассказывать, а тогда? Про себя смекнул: раз каски выдают — скоро в бой. Хватит. Отстоялись. Осенний вальс, весенний сон в лесу прифронтовом. В прифронтовом лесу жить можно. На передовой — хуже. На что дуры Муха и Малина и те смекнули — скоро в бой. Башки опустили, помирились, везут — стараются. Небось им и каски не положено. Как в песне-то? «А первая пуля — ранила коня, а вторая пуля — ранила меня…»
«Ладно, старухи. Приедем — от пуза овсом накормлю! Для коня устава нет! Понимать надо, жалеть животную…»
Вот так, друг-стрелок, дело было! Время прошло — в глазах стоит: небо синее-сиеее и воз зеленых касок. Каска не плакат, на них звезд не рисовали. Ладно. Прорвались!
А Булыга был старшина справедливый. Ну что как строгий? Нашего брата распусти — хуже Мухи с Малиной шкандыбать начнем.
Уходит время, проистекает, а старшину помню… Каска ни при чем оказалась, хоть и новая была. Прямо в грудь пуля ударила. Сквозная. Навылет.
Сколько я знаю друга своего, не перестаю удивляться простоте и ясности его суждений. Все мирозданье лежит на его ладони и он уверен в его надобности и мудрости. Конечно, обладая самым горьким человеческим даром — иронией, он и в родном селе стоит особняком, и в колхозе тоже, и в семье, пожалуй. И поплатился он не раз за ясность своих суждений, но его не обойти, не объехать нельзя. Он такой есть, и его не переделать.
И еще… он неотрывен от своего Станьевого, от людей, среди которых жил и живет. И уж тем более от своеобразия края, в котором он вырос. Я попытался его представить себе на Вологодчине, на Днепровщине или на Камчатке. Там он сразу потеряет облик, речь свою и, может, даже сам смысл своего бытия. Там есть свои знатоки края, свои мудрецы и острословы, но среди них он обесцветится. Может, и нет, но мне так кажется.
Вот он постоянно возится то у лодки, то с сетками, то мосток у дома подлаживает. А вот в лесу с топором дровосека не могу я его представить.
Последние лет десять мосток у дома Ракиных обсыхает. Мелеет река. Даже лодку вплотную не подтащить. Аркадий с сыном удлинили мосток, пару новых сваек забили.
Появилась в колхозе новая рисоводческая бригада. Государство техникой помогло, нарезали чеки, вода рядом, тепла хватает, научились рыбаки рис выращивать. Аркадий наотрез отказался. «Это, — говорит, — китайское занятие рис растить. Я рыбак. Точка! В лодке родился, в лодке помру».
Сын его Аркадий успел институт мелиорации кончить, вернулся в родное село, в колхозе работает. «Валяй, — говорит отец, — мелиорируй, а меня не трогай и жить не учи. Я прожил. А еще ежели полезете с вашим рисом на рыбные полои[2], я как депутат райсовета на дыбы встану. До Москвы дойду. Я не робкий. Повесил образование на пиджак, думаешь управы на тебя нет? Найдем».