— Нет! Не определю! — рассеянно отвечал гость, — кефир и воду отличаю.
— Это что за фокус. Это и я определяю на слух. А вот тот артист и без слуха чуял. «Хватит, — говорит, — стакан полон».
— Значит, у него был сверхслух! — вздыхал гость.
— Черта с два слух, — отвечал хозяин, — его спрашивали, как он определяет. А он говорит, как по руке потечет, так я и говорю — хватит!
— Нет, это не молоко она наливала. Другую жидкость, и, очевидно, очень мало, с полстакана.
— Ну, полстакана — пустяк, — утешал Владимир Максимович. — Дама в расстройстве. Ее полстаканом не сшибешь.
— Нет, нет. Это совсем не то. Может, лекарство запивает?
— Ну, а мы с вами, Иван Иванович, чего наливать будем? Акромя перцовки, матушки-выручалочки, других напитков не держу. Сам настаиваю. Перец с казачьих хуторов родня присылает. Не перец — взрыв.
Здесь Иван Иванович так яростно замотал головой, что Аракчаев понял: настаивать бесполезно.
— Тогда чайку покрепче.
Нет истины вернее той, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него. С теми или иными поправками жизнь на протяжении многих поколений доказывает это. В старину пробовали отказываться от общества: уходили в монастыри послушниками или схиму принимали. Случалось, бежали от света, от высшего общества, а чаще к нему карабкались на когтях. А после того как угождали в общество успокоившихся, обретали вечный покой. Быта и нравов этого неразговорчивого общества автор пока не знает и может только объяснить, что всевластная Дарья, отбив Ивана Ивановича от друзей, от коллектива, от необходимой ему среды, тем самым проявила себя, как угнетатель. А всякий гнет рано или поздно оканчивается бунтом.
Казалось бы, чего общего между мастером жестянобаночного цеха и настройщиком? А ведь пошла, заструилась, потекла дружеская беседа.
— Полно вам, Владимир Максимович, какая у нее образованность. Это она теперь малость пообтесалась, а то, бывало, спрашивала: «Иоан! Что это за майонез Агинского?..» И опять замолкал, покоренный, но не сдавшийся, понимая, что не все семейные тайны следует выбалтывать сразу.
— Любовь зла! — поддакивал новый друг и сам жаловался на свои заботы. — А проучить надо. На то мы и сильный пол. В газете я прочитал, мол, в Америке вовсе с семейным союзом разброд и шатанье идут. А почему? Та же газетка отвечает: общество, мол, стало терпимо относиться к распаду семей. А то жди, пока там общество спохватится. Самому пресечь капризы следует. Не зазря, не в обиду, а следует. Проявил характер — держи! Переночуешь у меня.
Иван Иванович испуганно округлил глаза, очевидно вспомнив о минутах возмездия, и отрицательно махнул ладошкой, но Аракчаев утешил его:
— Переночуешь, а в случае чего я хоть устно, хоть справкой подтверждение сделаю — ночь провел у меня! Ко мне не приревнуешь.
— О, пошла на кухню! В окно глядит, не гуляю ли я под окнами. Дудки! Дудки! — ехидно хихикал настройщик. — На то мы и сильный пол.
— Правильно, — одобрял мастер. — Мне вот тоже боязно — век бобылем прожил, а тут в женихи полез.
— Бобылем плохо! — вздыхал настройщик.
— Чего уж хорошего, — соглашался мастер. — Вроде вся жизнь без смысла. Маша-то у меня какая… Знал бы кто? Ведь не за себя боязно, я все от нее стерплю. А вот как ей со мной? Как все сложится?
— Все очень хорошо и сложится, — утешал настройщик. — Вы не молодые. Люди спелые, укатанные, вам не страсти-мордасти делить. Все сложится. Только с первого раза уступать не надо. Оседлает.
— Вот, вот, — вздыхал мастер. — А как ей не уступить?
— Ни, ни! — тряс головой настройщик. — Увяз коготок — всей птичке пропасть.
К сожалению, ни Владимир Максимович, ни автор сверхслухом не обладают. Им трудно судить, что происходило утром следующего дня в квартире за стеной, когда бунтарь явился домой с повинной. Однако стена осталась на месте. Не рухнула.
Следует заметить, что с этой незабвенной ночи мужских откровений завел Иван Иванович себе нового друга. А двое, как считает старый Роман, это уже общество.
Маржаретти предполагал, что живет предпоследний или последний год плюс, минус какие-то мелочи, не поддающиеся учету. И все же… В любое время года он вставал ровно в пять утра и выходил на улицу. Даже видавшая виды цирковая бабушка поражалась:
— Рома, там ужасная погода. На улице гололедица, ты поскользнешься и…
Всю жизнь муж властно, но мягко подавлял ее волю. Сначала она ревновала его, расстраивалась, пугалась, а теперь, в старости, поражалась его мужественному упорству.