* * *
«Здравствуй, дорогой дневничок.
Рад тебе сообщить, если стопке сшитой бумаги может это, или вообще хоть что-нибудь быть интересно, что одна проблема в городе решаться, наконец-то, начала. А именно, позавчера вечером к берегу у пристани прибило первые плоты — двадцать штук. И только народ начал дивиться, как это ловко заготовщики приспособились да рассчитали, чтобы дрова сами по себе от военного лагеря к Постолу своим ходом приплыли, как через час заявились — тоже своим ходом, галопом по берегу — плотогоны. Плюясь как сто верблюдов и выражаясь, как двести их погонщиков, она рассказали, что решили в этот день пораньше на ночь устроиться, чтобы завтра утречком в город прибыть под фанфары. И только костерок разложили, котелок подвесили, удочки закинули, как налетел южак, погнал волну, и плоты-то их без ихнего ведома снялись, спокойной ночи им пожелали и пустились в самостоятельное плавание. Так что наперегонки с бревнами мужикам пришлось от души побегать. А чтобы, передохнув у бережка, растакенные деревяшки еще чего не надумали, мы их на берег общими усилиями повытаскивали и до утра спать ушли.
А утром была суббота, все полагали — выходной, но оказалось, что это не так. Главный торгаш (министр чего-то там, но торгаш он и в министрах торгаш) пробовал возражать, говорил, мол, обветриться должны сначала дровишки, но Иван заявил, что сырые дрова — лучше, чем никаких дров, и всем гильдиям пришлось сегодня утром прислать народ бревна развязывать, таскать, пилить да колоть. Кузнецы да лавочники, что по сусекам у себя поскребли, обеспечили инструментом. Народу собралось — страсть, словно муравейник разворошили. Кто может, кто не может, кто только под ногами мешается — все заявились. Распределили кого послабее пилить, поздоровше — колоть, а детишек — поленницы складывать. Провозились весь день дотемна, но все оприходовали, и через министров по гильдиям сразу и раздали. Народ Иваном шибко доволен. Пока обратно шли — я сам лично слышал, как человек сорок хвасталось, что они с ним одно бревно несли, да не меньше пятнадцати — что вместе пилили. А он ничего не носил и не пилил — колол только, как умел. Криво, но старательно. Никого не убил — и то молодец. Хотя, если б хоть одного пришиб, то на следующий день саморучно им пришибленных в городе, наверняка, оказалось бы не меньше полусотни. Вот она — народная любовь.
Сказал об этом Ивану — тот озаботился и изрек, что от этого можно получить торбу монет. Или мешок денег?.. Или… А, вспомнил! Куль наличности!
Жаль только, я не догадался поинтересоваться, чего в этом в нашем положении плохого.
А Кондрат, кстати, обронил, что для этого какое-то другое, иностранное слово есть, и начинается оно еще так неприлично, вроде посылают куда не туда, но я не запомнил, и записать было некогда, поэтому не будем засорять родную речь.
Кстати, Бирюкча говорит, что у них теперь там дело пошло, и плоты будут пригонять каждые два-три дня. Так что, без дров народ на зиму не останется. И это радует.»
* * *
Серафиме в эту ночь спалось плохо.
Вчера вечером, пожалев замученного, осунувшегося супруга, на интеллигентную физиономию которого с недавних пор пришло, чтобы навеки поселиться, болезненно-озабоченное выражение, она необдуманно дала слово провести этот день в государственных заботах бок о бок с ним.
Нет, конечно, она сначала отказывалась, горячо убеждая контуженого чувством ответственности Иванушку в том, что она предпочитает заботиться о государстве в охототряде, что пользы от нее в кабинете не будет ровно никакой, потому что одна мысль о государственных заботах на корню подавляет ее высшую нервную деятельность, и, не приведи всевышний, если вдруг этих мыслей окажется две… Но исполненный безмолвной мольбы взор любимого мужа безжалостно давил на жалость и скоро свел ее возражения на нет. И она пообещала остаться. О чем сейчас и жалела.
С грустью осознав, что уснуть она всё равно больше не сможет, царевна осторожно выбралась из-под семейного тулупа семьдесят шестого размера, служившего им одеялом, потихоньку оделась и выскользнула в коридор.
Завтракать было еще рано, а откладывать неприятное было дальше уже некуда.
В кабинете временного правителя Царства Костей она присела на край стола, быстро пробежала глазами старательно исписанные Макаром листы гроссбуха, озаглавленного им «Книга жалоб и предложений», и со вздохом пришла к неновому, но от этого не менее неутешительному выводу, что первых за последние два дня поступило гораздо больше, чем вторых.
И половина из них была на распустившихся, распоясавшихся, потерявших всякое чувство меры разбойников.
«Пропавшие бараны в количестве семи человек… телега репы… штука сукна и девять валенков… ведро гвоздей и плотник… корова с теленком… шесть кадушек соленых огурцов… ограблен дипкурьер караканского ханства: незаконно изъят конь вороной шатт-аль-шейхской породы под красным седлом, кривая сабля, лук в позолоченном колчане со стрелами и депеша повышенной секретности с большой красной печатью… ограблен обоз из Сабрумайского княжества с крупой ячневой, гречневой и перловой… Другой — с копченой и соленой рыбой, триста сорок бочек… Еще один — с молокопродуктами… сыр… масло… простокваша…» Простокваша!!! Ёшкин кот!!!.. Ну почему торговать они едут куда попало, а жаловаться — к нам?! Хотя, наверное, где платят, там и торгуют… А жалуются там, где грабят.
«…Особые приметы: семеро антипатичных небритых личностей с топорами и арбалетами… Неповторимый устойчивый запах соленых с дубовым листом, хреном и семенами укропа, собранными на южном склоне Лысой горы в шесть часов утра пятого августа мужиком сорока трех лет, огурцов… Шестеро бородатых придурков с мечами… По башке стукнули, не помню… Конь вороной шатт-аль-шейхской породы под красным седлом, кривая сабля, лук в позолоченном колчане со стрелами… Пятеро с палицами, один с мечом… Одна нога в лапте, вторая — в валенке, из которого торчит хвост селедки, завернутой в бумажку с большой красной круглой блямбой… Если не записывать непечатные эпитеты, то особых примет ни у кого из пяти нет…»
Серафима представила себе абстрактную банду разбойников, рассевшуюся сейчас где-то в утепляемом на зиму уворованным плотником домике в лесу, поедающих перловую кашу с пареной репой, бочковым крупнокалиберным морщинистым огурцом, разложив соленую селедку на депеше повышенной секретности, и запивающих всё это великолепие простоквашей. Желание завтракать отпало автоматически.
Так дальше продолжаться не может. Тридцать восемь случаев грабежа. Десять из них закончились душегубством. С этим надо что-то делать. Что? Что-что…
Она вернула фолиант на прежнее место, и брезгливо стараясь не касаться провисшей от полувекового груза пыли шторы, выглянула в окно: во дворе седлал коней отряд истребителей разбойников, возвращавшийся на ночь в город для побывки, помывки и отчетности. Правда, побывка была короткая, помывка — холодная, а отчетность — более чем скромная. За все время истребить им не удалось ни одного злодея, потому что местные леса те знали лучше, чем их истребители, а напасть на вооруженный конный отряд из пяти человек с целью ограбления пока не пришло в голову даже самому дегенеративному любителю чужой собственности. И тут царевну осенило.
Она исступленно затарабанила в стекло, не дожидаясь, пока гвардейцы обратят на нее внимание, звонко крикнула в пространство «Спиридон, стой!..» и бросилась вон из кабинета.
Пока она, задыхаясь и сгибаясь пополам от колотья в боку, выбралась из лабиринта коридоров и переходов управы, завернула за последний угол и домчалась до заднего двора, а потом — до парадного, истребители были уже в воротах.
— Мужики, стойте, стойте!!!.. — прохрипела она из последних сил.
— Что случилось? — встревожились гвардейцы.
— Пока ничего!.. Но скоро случится!.. У меня есть идея!!!
— Выкладывай.
Заскочить в управу, чтобы прихватить несколько ломтей хлеба на день и содрать с окна какого-то давно заброшенного кабинета бесцветно-пурпурную портьеру, было делом нескольких минут. Еще минут пять ушло на то, чтобы оторвать от нее полосу шириной в метр и обмотать ее вокруг талии в имитации юбки. Конечно, широкая тесьма и кисти по подолу несколько портили впечатление от обновки с точки зрения Серафимы, придавая царевне вид загранично-декадентский, но ради государственных дел она была готова смириться и с этим.