Ты хотела убить меня, да? – спросил он, отдышавшись немного. – Не думала, что я смогу взобраться так высоко.
Я знала, что сможешь. Я убью тебя завтра.
Как?
Не знаю пока.
За что ты хочешь меня убить? Есть ведь другие деревья – не здесь, так в других краях.
Для меня есть только одно.
Мы с ребятами всегда шутили насчет дриад. Нам как-то не приходило в голову, что если они существуют на самом деле, то мы для них самые ненавистные существа во вселенной.
Ты не понимаешь, – сказала она.
Нет, понимаю. Что бы я сам чувствовал, если бы кто-то взялся разрушать мой собственный дом?
Все совсем не так.
Почему не так? Это дерево – твой дом, разве нет? И ты живешь здесь одна?
Да. Одна.
Я тоже один.
Не сейчас. Сейчас ты не одинок.
Да, верно.
Лунный свет струился сквозь листья, осыпая их серебром. Великое пшеничное море из золотого тоже стало серебряным; сухое дерево вдалеке казалось мачтой затонувшего корабля, его ветви – реями, где паруса листвы вздувались когда-то от летних гроз, от теплого весеннего ветерка, от холодных дуновений предзимья.
Что делает дриада, когда ее дерево умирает?
Умирает вместе с ним, – ответила она, не успел Стронг спросить.
Почему так?
Тебе не понять.
Утром я подумал, что ты мне приснилась, – помолчав, сказал он. – Уверен был, что приснилась.
Так и нужно. Завтра утром ты опять так подумаешь.
Нет!
Да. Подумаешь потому, что должен так думать. Если бы ты думал иначе, не смог бы убить мое дерево. Не вынес бы вида «крови». Счел бы себя безумным.
Ты, возможно, права.
Знаю, что права. Завтра ты спросишь себя, откуда могла взяться дриада, да еще говорящая по-английски. Как она могла цитировать что-то из твоей головы и каким образом заставила тебя взобраться на высоту пятисот футов с риском для жизни, чтобы поболтать с ней на лунной ветке.
И правда, как? – сказал он.
Вот видишь. Еще и не рассвело, а ты уже сомневаешься. Опять начинаешь думать, что я – всего лишь игра света на листьях, романтический образ, порожденный твоим одиночеством.
Есть способ это проверить. Он потянулся к ней, но она отодвинулась. Он двинулся следом, и сучок прогнулся под ним.
Не делай этого, – попросила она, став такой прозрачной, что он видел сквозь нее звездное небо.
Так и знал, что ты не настоящая. Ты просто не можешь быть настоящей.
Она промолчала. Теперь он видел на ее месте только листву, лунный свет и тени, ничего больше. Подвигаясь обратно к стволу, он услышал треск, но сук отломился не сразу: Стронг успел обхватить ствол руками и запустить в него шпоры.
Он, не шевелясь, прилип к дереву. Сук с шорохом пронизал листву далеко внизу и с легким стуком упал на землю.
Лишь тогда Стронг начал спуск, показавшийся ему бесконечным. Залез в палатку, придвинул поближе искусственный костер. Усталость жужжала в мозгу, как сонный пчелиный рой. Всё, хватит с него. К черту традиции: с ветками он закончит, а остальное пусть Зухр доделывает.
Но зачем врать себе самому? Стронг прекрасно знал, что не даст Зухру в руки резак, не подпустит эту гориллу к своему дереву. Это дерево должен убить человек.
Заснул он, думая о последней ветке.
День третий
Она-то его чуть было и не прикончила. В полдень, разделавшись с остальными, он сделал перерыв на обед, хотя есть ему не хотелось. Дерево с обрубленными ветками, грациозное на первых ста восьмидесяти семи футах, гротескное на следующих шестистах сорока пяти и вновь хорошеющее на девяноста последних, вызывало у него отвращение. Только мысль о Зухре, лазящем по обреченным веткам, позволяла ему продолжать. Если то, что ты любишь, должно умереть, убей его сам: только любящий способен проявить милосердие, убивая.
Первая, она же последняя, ветвь нелепо простиралась футов так на пятьсот. Выйдя на нее после обеда, Стронг прикрепил зажим на расстоянии трехсот тридцати футов от ствола. Зажим, самый большой в инвентаре компании, при всей своей легкости был громоздким; поставив его как надо, Стронг остановился передохнуть.
Ветка, достаточно узкая в этом месте, позволяла заглянуть за ее край. У Стронга собралось порядочно публики кроме Райта, Зухра и Синего Неба: водители лесовозов и колонисты, столпившиеся на улицах за огороженной зоной. Их присутствие не вызвало в нем обычного приятного трепета: он думал, что они станут делать, если он скинет ветку вниз прямо так, без веревки. Домов двадцать она точно накроет, а при аварийном обрушении снесет и все тридцать. Поймав себя на этих еретических мыслях, Стронг включил рацию: