До настоящего времени основные политические конфликты в Соединенных Штатах ограничивались указанными пределами. Сама американская революция, принесшая американцам независимость от Англии, заменила ее господство властью местных рабовладельцев, купцов, юристов и политиков, а новая конституция узаконила эту замену, создав еще более широкое поле деятельности для расовой и классовой элиты, занимавшей господствующие позиции еще в колониальный период истории США. Гражданская война уничтожила рабство, но не устранила расового неравенства. Успехи фермерского и профсоюзного движений привели к реформам, которые, однако, принесли пользу главным образом привилегированному меньшинству в пределах избирательных округов, а в более широких масштабах способствовали укреплению контроля корпораций над национальными богатствами. Политические выступления — даже такие мощные движения, как борьба фермеров и рабочих, — скорее создавали видимость, нежели на самом деле свидетельствовали о возможности выбора между двумя существенно различными альтернативами.
Все вышесказанное говорит в пользу интерпретации американской истории в духе «консенсуса», то есть «общественного согласия». Эта интерпретация отражает, на мой взгляд, глубокую истину об американском обществе: его «огромный прогресс» и его политические конфликты всегда ограничивались жесткими рамками. Однако концепцию «согласия» трудно совместить с характерной чертой американской истории, мимо которой нельзя пройти, постоянно присущим ей движением протеста, отражающим настроения, идеи, борьбу тех, кто отвергал действующее американское кредо, кто стремился не дать нации забыть кредо в том виде, в котором оно было провозглашено, кто сохранил веру в возможность создания общества без капитализма, без национализма, без иерархии, основанной на принципе «человек человеку волк». Существование этого движения в полной мере подтверждает положения «конфликтной» школы в изучении американской истории, которая считает, что американцы забыли аболиционистов, «Индустриальных рабочих мира», социалистов, анархистов, Томаса Пейна, Джона Брауна, Юджина Дебса и других деятелей.
В послевоенные годы эти два направления — «школа согласия» и «школа конфликта» — обозначились наиболее четко. Разрыв между формальным и фактическим кредо стал еще более очевидным. Достижения американской системы в организации и «крестовых походов» за рубежом, и реформ внутри страны явились наиболее значительными в период второй мировой войны и в последующие годы. Однако то же самое можно сказать и об осознании поражений американской системы. Впервые символы достижений и прогресса стали казаться фальшивыми все большему числу американцев.
По прошествии четверти века годы второй мировой войны представляются уже не столь славным периодом, как это казалось прежде. В годы войны американская система либерального капитализма достигла вершины своего развития: мощная техническая оснащенность, изобилие денег и рабочих мест, единство в борьбе против ненавистного гитлеризма, благородные декларации и изъявление благих намерений по отношению к народу США и всему человечеству. Но война обнаружила также, что американская система на вершине своего развития сочетает декларации против жестокости нацизма с массовыми убийствами и разорением, например, в Хиросиме; что в момент своего наивысшего подъема «крестовый поход» против фашизма совмещался с американским расизмом, в частности, с расовой сегрегацией в вооруженных силах США; что в пору своего расцвета американская щедрость по отношению к союзникам маскировала эксплуатацию американских трудящихся; США помогали Англии и в то же время оттеснили ее с прежних позиций хозяина нефти на Среднем Востоке. Американская экономика в пору расцвета зиждилась на получении прибылей с помощью военных заказов, а политическая система — во-первых, на борьбе с инакомыслящими, которых бросали в тюрьмы, и, во-вторых, на расизме и концентрационных лагерях.
Но в атмосфере, насыщенной духом справедливой борьбы против Гитлера, парадоксальность этих противоречий смягчалась в глазах всех американцев, исключая группки бунтарей, к которым большинство населения страны не питало никакого доверия. И поэтому американцы вступали в послевоенный период с великой верой в свою систему, которая подкреплялась ее непомерно возросшей мощью и богатством.
Но уже в начале 60-х годов эта вера пошла на убыль. Кризис за кризисом — в расовых отношениях, в распределении ресурсов, во внешней политике — все указывало на то, что здесь что-то не так. «Великая депрессия»[1] была преодолена, фашизм побежден, ку-клукс-клан и маккартизм ослаблены, но в обществе назревала болезнь. Трудности американского общества нельзя было более объяснять отступлениями от либеральных устоев к империализму, расизму южных штатов, погоне корпораций за прибылью или к «охоте за ведьмами». Страна уже пережила свою юность, победила конфедератов, заменила господство «баронов-грабителей» «государством всеобщего благоденствия» и подтвердила Билль о правах мудрыми решениями Верховного суда. США отстояли либеральное кредо от внешних врагов и очистили его от пагубной ереси внутри страны, и все же болезнь распространялась.
А может быть, порочным оказалось само либеральное кредо? (Что может быть ужаснее этой мысли? Но на подобные мысли наводили и бунты негров, и невиданное сопротивление народов Азии, и внезапное охлаждение прежних почитателей США во всем мире, и неожиданное озлобление молодого поколения американцев.) Могло ли быть порочным действующее американское кредо, а не его риторическое выражение в Декларации независимости и присяге на верность? Может быть, оказались ложными ценности, символы и принципы американского образа жизни? Или, может быть, американцы отвергли некоторые отвратительные наслоения прошлого — агрессию империализма США времен испано-американской войны, линчевание негров, расстрелы забастовщиков — только для того, чтобы убедиться в том, что не менее отвратительны и сохранившиеся явления в жизни страны?
Волнения 60-х годов зародили подозрение (которое укрепилось в начале 70-х) в том, что самые лучшие черты либерального капитализма являлись источником того самого зла, которое мы обычно относили за счет временных отступлений от либеральных взглядов. Росло подозрение, что нарушения прав человека в Соединенных Штатах не были случайными или странными; они случались и тогда, когда США не бросались в крайности, они были нормой. Трудности, переживаемые нацией, происходили не вследствие нарушения фактического кредо, а, напротив, в результате его неукоснительного выполнения.
Это кредо включает в себя веру (которая, правда, сейчас уже поколеблена) в то, что путем конституционных поправок и решений Верховного суда можно достичь расового равенства; что в условиях «государства всеобщего благосостояния» с помощью профсоюзов можно модифицировать систему погони корпораций за прибылями; веру в судопроизводство, Билль о правах, суд присяжных заседателей как в средство обеспечения справедливости и свободы слова для каждого американца; веру в выборы, представительное правление, двухпартийную систему как наилучший путь обеспечения демократии; веру в полицию, способную сохранять мир в стране и защищать права всех граждан, и в солдат, в бомбы, которые обеспечат правопорядок за рубежом…