— Сейт-ала. Меня так зовут, чтоб вы знали.
И уселся на узкую лежанку.
— Я-то сам из третьей категории вышел. Пробивался долго. Но корней не забыл, не думайте. Со мной можно запросто. Я, если хотите, этим нашим расслоением всегда тяготился. Идешь, бывало, из ракурации с пакетом, а в пакете-то и зерна кицы, и язык ластифа — в общем, сами понимаете, пакет… Идешь и думаешь — раздать бы все это. Такие, знаете, мысли. А дома запрешься с женою — она у меня зорийка, естественно, — и ешь потихоньку. Впрочем, какой тут секрет. Все знали. И что удивительно, никто из категорий ни звука возмущения, никогда. Каждый, видно, надеялся рано или поздно, не так, так эдак, а тоже выбиться. Я заметил, люди неравенство уважают. Чтят, что ли. Тут масса непонятного. Общественная психология темна, рыхла и взрывчата. А когда взорвется — нипочем не угадать. Требуются предупредительные меры. Потому и брали — на всякий случай. Да разве всех возьмешь? Ох, тяжела наша служба. Беспокойна. Пакетик из ракурации — это разве награда за такую работу? Спасибо — мысль помогала. О едином духе. О чистом единении. О всепроникающем свете души отца-указателя. Это когда Ол-Катапо помер, значит, отцом-указателем егерь-секретарь стал, его душа светиться начала.
— Понятно, — сказал Дмитрий. Голова отяжелела, тянуло в сон.
— Понятно, да не совсем. Свет хотя и всепроникающий, однако ж все трещит, все расползается.
— Что расползается?
— Все. И категории вроде в узде, ан поди ты! Расползается, и колпак.
— Вот о колпаке бы и рассказали, — оживился Дмитрий.
— О каком колпаке? Не знаю никакого колпака, — испуганно сказал Сейт-ала. И замолк.
— Ну ладно, не знаете и не надо. Так, по-вашему, все трещит. А в чем причина?
— Порыв утерян. Стыд утрачен. Страх забыт.
— Страх. Вот о чем вы сокрушаетесь. Об Ол-Катапо.
— Мммм. Не то чтобы о самом Катапо, — сказал карлик и снова замолчал.
— Давайте-ка спать, — предложил Родчин.
Сейт-ала послушно кивнул и скинул балахон. Грязная тряпица кучкой легла на пол. Дмитрий с испугом смотрел на жесткое тельце, кое-где поросшее корявым пухом, чуть ли не перьями. Сейт-ала застыл на своей лежанке, ничем не покрывшись.
Проснулся Родчин от шороха и треска. В сумеречном свете карлик ползал по полу и всхлипывал. Дмитрий сел.
Сейт-ала отдирал что-то от пола. Кругом висели веревки. Приглядевшись, Дмитрий увидел, что пол состоял из скрученных канатов, залитых прозрачным лаком. Карлик разорял пол, ногтями выдирая пеньковые пряди. Он кряхтел и сопел. Канаты трещали. Вырванные куски петлями свешивались с люстры, с гвоздей и крюков на стенах, с оконных шпингалетов и дверных ручек.
— Что вы делаете? — хрипло спросил Дмитрий.
Карлик пыхтел, связывая петлей обрывок каната.
— Подь, подь сюды, — говорил он негромко.
Родчин спустил ноги.
— Что вы делаете?
Сейт-ала, оставаясь на коленях, ловко швырнул канат. Петля захватила кисть Дмитрия. Пока он соображал, карлик подбежал к противоположной стене и нацепил веревку на вбитый крюк как раз в тот момент, когда Дмитрий яростно дернул рукой. Стена дрогнула, распалась трещинами. Влажный холодный ветер проник в комнату. В темном пространстве повис мост, над ним в сыром воздухе расплывались муфты огней. Тонкая фигурка взбиралась на горбину моста. Стук каблуков был звонок и сух. Родчин пошел к пролому. Прохладные капли упали на лицо.
— Ты опять опаздываешь! — Голос ее как тонкий укол в самое сердце.
Дождь стал теплым.
— Давно уже улетели черные птицы со всех четырех углов, — сказала она. — И рельсы сняли. Трамваи здесь больше не ходят.
— Я знаю, — сказал Дмитрий.
— Ветер нагнал туману, и звезд больше не видно. Я отвыкла смотреть на звезды. Рама в окне разбухла, а когда-то открывалась легко. У юноши, который стоял внизу, были синие глаза и крепкие руки.
— Да, — глухо сказал он.
— А над городом висели воздушные шары, ветер тащил за угол обрывки газет и афиш, оркестр уходил, становился меньше, тише, совсем затихал, и только медь большой трубы все мигала грозным низким светом.
«Я помню этот оркестр», — подумал он.
— Она очень красива, — сказал садовник.
— В нее все влюблялись, — сказал поэт.
— Не прочь бы я видеть в своем саду те цветы, что подносили ей, — сказал садовник.
— У нее было три мужа, любовников не счесть, — сказал поэт.
— О, — сказал садовник.
— Она была несчастна, — сказал поэт.
— Ах, как это грустно, — сказал садовник.
— В погоне за счастьем — хмельным, буйным, как морская пена в скалах, — она упустила счастье тихое и светлое, как гладь лесного озера.