– Но я же видел, как ты набросился на троих, которые вдвое больше тебя! Для человека, который не любит драться, ты их крепко отдубасил!
– Они вошли в мою картину. И вытирали ноги о лицо моей матери.
– Лицо твоей матери?
– Я наконец смог нарисовать на земле ее взгляд!
– А когда мне морду бьют, то до этого тебе дела нет! Пошли домой, я, кажется, сдохну сейчас! Мы что-нибудь придумаем.
Меловое сражение
Аните не нравились отцовские планы, она видела, как тают семейные сбережения, и горько жалела о том, что посеяла в пустыне так много историй.
– Если бы птицы склевали мои слова, он, наверное, никогда бы нас не нашел, – говорила она Анхеле. – Француз-учитель, который каждое утро является приобщать Педро к французскому боксу, обходится нам очень дорого. Не знаю, долго ли мы так продержимся! И еще этот странный человек с расквашенным лицом, который каждый вечер у нас ужинает, этот Смит. Он приходит бесплатно, но отец так щедро поит его вином, что он обходится еще дороже первого.
Смит был американцем, немало побродившим по свету и кое-как изъяснявшимся на всех языках. На испанском он рассказывал моему отцу о своих подпольных боях. В его время, говорил он, дрались без перчаток, наскоро оборудовав ринг, и кровь так и хлестала.
– Мы крепко друг друга увечили, это у меня на роже написано, и ставки на нас делали хорошие. Но эти французы настолько любезны, что, выходя на ринг, едва касаются друг друга. А публике нравится смотреть, как люди падают, как лопаются губы, нравится слушать, как трещат кости. Твоему сыну надо бы уехать в мои края, туда, где еще устраивают настоящие бои.
– Можно все устроить и здесь, – отвечал Хосе. – Страна молодая, властям нет дела до того, что кто-то дерется голыми руками. Мы начнем по эту сторону морей, а как разбогатеем, так переберемся на ту вместе с мулами, повозкой и девочками и купим себе оливковую рощу в Америке.
– А потом они надели на нас перчатки, – продолжал бывший боксер, словно говорил сам с собой, – и стало еще хуже, перчатки защищали только руки, а лица разбивали в хлам. Можно было лупить еще сильнее, не попортив пальцы. Теперь у них на руках подушки.
– А ты хоть раз убил человека? – спросила Мартирио, которая уже третью неделю молча слушала россказни старого пьянчуги.
– Случалось слишком крепко врезать, это часть профессионального риска. Но клянусь тебе, девочка, это было без всякой ненависти. Я, знаешь ли, потерял почти все зубы, вижу только одним глазом, пальцы у меня раздроблены так, что я не смог бы ни слова написать, даже если бы умел. Иногда мне и стакан-то в руке удержать трудно, а иной раз по утрам голова до того кружится, что я не могу встать с постели. Так вот, хотите верьте, хотите нет, но я не держу зла на парней, которые дубасили меня в дыму под крики публики, все было по правилам! И я думаю, что те, кого я отправил на небеса, тоже на меня зла не держат, и сплю спокойно. Да уж, что-что, а это мне спать не мешает!
– Одна вещь не дает мне покоя, – признался Хосе однажды вечером. – То, что мой сын дерется, только когда приходит в ярость.
– Точно, это главная трудность – научиться управлять своей яростью. Обуздать ярость и страх перед жестокими ударами. Самая большая трудность! – подхватил американец.
– Ничего он не боится! – возмутился отец. – Ему всего лишь требуется веская причина, чтобы полезть в драку. Видишь ли, этот мальчик рисует, и если тронут его картину, его уже ничто не остановит. Вот я и подумал – может, он мог бы разрисовать круг как раз перед началом боев, а как только противник потопчется на его площадке, матч и начнется.
– А раунды? Как быть с раундами? И с колоколом? И с арбитром? Хосе, у тебя хорошее вино, и твое общество мне нравится! Так вот, хочу тебе сказать, что я никогда еще не видел такого здоровенного пятнадцатилетнего парня, как твой сын, и если я здесь, так не только ради того, чтобы есть и пить, просто мне хочется посмотреть, что получится из твоего мальчика. Но поверь, если он не научится управлять своей яростью, ты только на ярмарке и сможешь его показывать. Даже по ту сторону Атлантики на него смотреть не захотят!
– Ты сегодня выпил лишнего, – после долгой паузы, оскалившись, сказал мой отец. – Педро проводит тебя домой.
И старый Смит, которому еще не было пятидесяти, но он получил столько ударов, что можно было дать ему на двадцать лет больше, старый Смит, который жил в медине, потому что ни на что другое у него денег не было, старый Смит вышел, опираясь на руку Педро и распевая песни своей родины, и больше мой отец никогда его не приглашал.