Клара пересекала город подобно светящемуся призраку, не узнавая дорог, по которым шла, хотя они всегда были одними и теми же. Нам уже не надо было за ней следить, ее путь неизбежно приводил ее в одно и то же место, на плацдарм перед ратушей, и мы знали, что в сумерках найдем ее там. И тогда та из нас, кому поручалось вернуть ее домой, вела ее за руку, и хотя за время перехода она научилась шагать, не просыпаясь, случалось, что ноги переставали ее держать и приходилось нести ее, как мертвую.
В один из своих побегов она и встретилась с молодым офицером, который стал ее первым мужем. У него были старательно начищенные золотые пуговицы. И пуговицы притянули взгляд нашего прекрасного гелиотропа. Ей показалось, что солнце пролилось на этого высокого юношу, и когда он своим ясным голосом спросил, как ее зовут, она ему ответила.
Он был парижанином и ни слова не понимал по-испански. Сама она никогда не пыталась выучить французский или арабский. Впрочем, она никогда и ничему не пыталась научиться. А ведь она, как и я, ходила к монахиням, чтобы выучиться чтению и письму, но окна в классной комнате были для нее недостаточно большими, коридоры – слишком темными, а в книгах было слишком много черных букв! Ее восхищала лишь белизна бумаги, и казалось нелепым так прилежно ее пачкать – страницы будто мухами засижены. И пока вся прочая мелюзга скрипела перышками или вглядывалась в черную доску, Клара следила глазами за солнечными зайчиками, отброшенными стеклами очков монахини, которая вела урок, или еще того хуже – лучезарная девочка, не скрываясь, отворачивалась от учительницы и высматривала солнце сквозь грязные стекла. Подобное поведение было недопустимо! Собственно говоря, Клара ничему не могла научиться ни днем ни ночью. И бить ее линейкой оказалось бесполезно. Наставницы задыхались от ярости, но ничего не помогало. И вскоре, чтобы сберечь нервы учительниц, ее перестали принуждать к чему бы то ни было. Мои сестры предоставили ей развлекаться самостоятельно, наполняться теплом и светом сколько ей угодно.
Так Клара и росла посреди двора, замирая под солнцем, а мальчишки кружили в орбите ее солнечной красоты, словно маленькие планеты, одновременно притягиваясь к ее сиянию и отталкиваясь от него. Все боялись суровой Мартирио, ревностно оберегавшей свой маленький светоч.
По мере того как Клара взрослела, ее руки и ноги вытягивались, словно тени на закате, а черты лица становились тоньше. Густые брови оттеняли странное золотистое свечение мерцающих глаз и блеск алых губ. Но исходивший от нее свет, словно накопившийся в ней за все эти проведенные под солнцем годы, слепил того, кто на нее смотрел, так что ее лицо всегда казалось немного зыбким, и на сетчатке оставалось большое светлое пятно в виде звезды, которое преследовало мужчин и во сне.
Сверкающая Клара вторгалась в сны мальчиков с нашего двора, она озаряла их комнаты еще ярче, чем ту, в которой мы спали рядом с ней. Мужчины произносили во сне ее имя, и взбешенные соседки, ссылаясь на то, что те храпят, расталкивали счастливых мужей, выхватывая их из неодолимого тепла ее объятий.
Враждебность женщин нарастала одновременно с нарастающим влечением мужчин и дошла до предела, когда Кларе исполнилось семнадцать. Соседки уже видеть не могли ее посреди двора, неподвижную и прямую как палка, равнодушную к комплиментам молодых людей, которые иногда, расхрабрившись, говорили ей пару слов, а она в ответ лишь улыбалась или кивала. Все решили, что она легкомысленная, глупая и никчемная, а матери даже прибавляли, что она жестока.
Со временем ореол света, окружавший ее по ночам, потускнел, но я помню слабое свечение. Темнота вокруг нее никогда не бывала полной. И еще я никогда не видела ее голой, после вечерних посиделок ее всегда укладывала Мартирио.
Летом Клара мылась и одевалась до того, как мы встанем, зимой – уже после того, как я уходила в школу. В дни, близкие к солнцестоянию или дождливые, случалось, что от солнца исходило слишком мало света, чтобы выманить ее из дома, и тогда она играла с подаренным ей Мартирио карманным зеркальцем. Собственное отражение ее не интересовало, я даже не уверена, что она хоть раз его заметила. Она любила свет, который ей удавалось сосредоточить в серебристом кружке и отослать на стены комнаты.
Может быть, она и Пьера не разглядела, а только его золотые пуговицы.
Они встретили ее за поворотом ведущей к плацдарму дороги – безупречным золотым строем, множащим солнце. Его там было так много, что она, очарованная, забыла о своем неизменном пути на запад и дальше не пошла. Она поочередно трогала крохотные светила, и молодой офицер, покоренный лучезарным видением, не шевелился из страха, как бы оно не растаяло. Он наслаждался этим мгновением. Никогда он среди бела дня не видел так близко молодой женщины. В конце концов она подняла соломенные глаза на венчавшее все эти сверкающие кружочки красивое лицо и улыбнулась белокурому офицеру. Ободренный этой улыбкой Пьер осмелился задать ей вопрос. Она назвала ему свое имя, как делятся заклинанием, потом погладила его по голове и взяла за руку с непосредственностью, еще добавлявшей ей очарования. Он молча позволил увести его на площадь, откуда ей нравилось любоваться закатом.