– Приходи в полночь к тому же кусту, и я с тобой расплачусь. А пока оставь нас! Уходи вместе со своими паршивыми стеклами!
– Тогда до скорого, ночка моя!
Смерть Люнеса не брала. Яд Мартирио становится медом под его языком. Все лето он погружался в ночь, ласкал ее тени, плакал от наслаждения, распалялся, прижимаясь к холодному телу моей смертоносной сестры, чье ночное благоухание так любил. А Клара обещала все больше и больше – до того осеннего дня, когда Мартирио почувствовала у себя в животе горячее биение. Новое дыхание втянуло ее в себя, и она улыбнулась, сидя одна в своем углу, она впервые улыбнулась.
Она не рассказала об этом Люнесу, но он в конце концов заметил происходившую метаморфозу: его ночка была непорожней, она округлялась, как луна. Он хотел бежать, удрать из красной пустыни, никогда больше не видеть этой пахнущей ночью молодой женщины с холодным взглядом, полным теней. Но не смог улизнуть от своего вожделения. Не смог оторваться от прохладного тела этой женщины – тела, которое каждую ночь преподносилось ему в кустах. Только однажды он не явился, отправился утолять свое желание в другом месте. Мартирио подумала, что он, наверное, наконец умер, оставив ей эту жизнь в глубине ее тела.
Однако на следующий вечер Люнес как ни в чем не бывало появился снова.
– Ты – моя ночка, – признался он ей. – Лучше выложить тебе все начистоту: твоя сестра меня не волнует. Она дышит жаром на мои усталые глаза. Это твою тень я целый день жду, прохладную тень, которая появляется из глубин и ласкает мое пылающее тело. Я прекрасно вижу, что ты в положении. Я не хотел этого – семьи, которую надо кормить, мальцов, которые сядут мне на шею вдобавок к этим проклятым стеклам. Но теперь я только тебя и вижу во сне, ты прогнала всех других, всех этих обычных шлюх. Без тебя мои ночи пусты – хоть криком кричи. Да, ты – моя ночка. Так вот, может, нам подумать о том, чтобы любить друг дружку без третьих лишних и поселиться где-нибудь вместе. Если ты согласна, я завтра поговорю с твоей старшей сестрой.
– Я согласна, – едва слышно прошептала Мартирио в темноте.
Их поспешили обвенчать, и на этот раз свадьба была скромной, потому что из-за Клары все от нас отвернулись. И Анита поняла, почему предназначенное для нашей сестры подвенечное платье было таким широким.
В нашем дворе освободился один из домов. Люнес и Мартирио в нем поселились, там родился их первенец. Мартирио ни разу не осмелилась его поцеловать, но без конца укачивала на своих темных руках, и ей захотелось еще детей, много детей. Ей нравилось, когда живот у нее был полон, когда в нем билась жизнь. Она безудержно отдавалась Люнесу, своему глотателю теней с длинными женственными руками, а тот был ненасытен и делал ей одного малыша за другим. Смерть была плодовита, она округлялась и рожала веселых деток, которые с воплями гонялись друг за дружкой на солнце. Родители дали им французские имена. Жан, Пьер, Франсуаза, Ришар, Клер, Анна и Ивонна толклись в тесном домике, вгрызались в жизнь и висли на шее у веселого стекольщика, не устававшего изумляться, откуда их столько.
Чистая страница
На мою страницу опустилось молчание ночи.
Молчание – и более ничего.
Я слышу, как бьется в пустыне моей жизни мое занесенное песком сердце.
Вольер
Сказительница умолкла, ее сказки стали всего лишь воспоминаниями, заключенными в моей душе. Они скитаются внутри моей пустой оболочки, и я по одному достаю их, чтобы выложить на бумагу.
Но вот уже которую ночь наружу не просачивается ничего, ни единого слова. Безгласные сказки прячутся, зарывшись в мою плоть, а страница остается белой. Шепоты смолкли. Лишь боль еще указывает мне дорогу. Я приберегла худшие воспоминания под конец. Они делают вид, будто исчезают, но я чувствую, что они затаились в тени, которую я взрезаю, окопались там.
Я выдавливаю слова ногтями из своего больного ума, и они выходят оттуда – желтоватые, густые.
Напоследок я приберегла вольер.
Воспоминания и сказки вперемешку, впитанные с молоком и слезами, текущие в моей крови.