Вышитый стяг расстелили на земле и положили на него тело человека-легенды.
Смерть невидимо для всех таилась в полотне, но теперь ее очертили раны Сальвадора. Его кровь заполнила пустые участки, оставленные швеей пробелы, и появился новый рисунок: юная и гордая красавица с косой в руке, а у ее ног – мужская голова, отрубленная, лицо нетронуто, глаза сияют, улыбка прекрасна. Такое лицо было у Сальвадора до ножа палача, до игл моей матери. Лицо, которое любила смерть.
– Так ты знала, что он умрет, и ничего не сказала, – прошептал Квинс, поворачиваясь к моей матери.
– Я вышивала вслепую, повинуясь его желанию найти самое верное изображение, – ответила Фраскита, с удивлением глядя на прежнее, позабытое ею лицо. – Я ничего не знала. Его кровь дорисовала остальное.
– Сама смерть доказала нам, что ты искусная вышивальщица! Вы вдвоем работали над этим полотном. Она подсказывала тебе рисунок, который хотела залить кровью. Живопись иглой и ножом.
Фраскита молчала, стоя перед окровавленным телом того, кто несколько минут назад был воплощением ее будущего. Квинс возмутился:
– Чего ты ждешь, почему не молишься за него, как делала, когда умерла твоя дочь? Соверши уже свое чудо! – орал он и тряс мою мать.
Швея опустилась на колени рядом с телом каталонца. Она не молилась, ни одно слово не слетело с ее губ. Квинс ждал.
Но ничего не произошло. Смерть сопротивлялась.
Фраскита так долго оставалась рядом с телом, что увидела, как оно понемногу меняет цвет. Ей приносили еду и питье. Солнце описывало свои круги в небесной синеве. Луна каждую ночь прибавлялась. Ветер становился холоднее. Но ни одно слово так и не проросло в неподвижной женщине.
Другие приходили проститься. Квинс в конце концов утратил веру. Он пытался поднять Фраскиту. Сначала ласково, как утешают вдову, брошенную возлюбленную, потом, рассердившись, грубо схватил ее, потом взмолился. Наконец, отчаявшись, ушел и он, пообещав детям, что вернется.
Дети старались выжить в покинутом лагере. Небо оставалось ясным, но холод крепчал, и они укрыли мать одним из подаренных анархистами одеял.
Вскоре то, что затянуло глаза Сальвадора, позеленело. Вскоре глаз не осталось.
И тогда моя мать принялась рыть, до крови обдирая пальцы. Дети ей помогали, и Фраскита свалила в яму знамя, труп, революцию и надежду. Она съела и выпила все, что принесли ей дети. Попробовала встать, но ноги не могли даже разогнуться. Осознав, что тело ей не повинуется, она отдала кошелек Аните, и та взяла на себя заботу о ней и о младших детях. А когда Фраскита почувствовала, что способна двигаться, то молча впряглась в тележку и побрела на юг.
Дети нагнали ее, они сделали себе пончо из одеял, прорезав шерстяную ткань ножом.
Дорога к югу
Теперь, когда они снова тронулись в путь, Фраскита уже не смотрела на своих детей. Не называла их по именам. Не пересчитывала.
Нам встретились цыгане, они попытались понять мою маму. Эту оскорбленную, а затем смертельно раненную судьбой женщину. Эту женщину, бессильную, несмотря на все, чем она одарена, впряженную в тележку, как тягловый скот. Эту женщину, похоронившую в той яме всякую надежду.
Больше всего времени провел с ней цыганский барон.
– Это мы, цыгане, вращаем землю своими шагами, – говорил он. – Вот почему мы постоянно в дороге, нигде не задерживаемся дольше, чем надо. Но тебя-то, красавица, почему, как аиста зимой, тянет на юг? Зачем ты тащишь туда весь свой выводок, зачем заставляешь их идти, у них уже все ноги сбиты.
Моя мать ничего ему не ответила. У нее уже наметился живот.
Мы шли быстрее, чем цыгане, и вскоре оставили их позади.
Наконец тележка докатилась до моря, и дети выдохнули, уверенные, что их мама дальше идти не сможет.
Длинная поэма Аниты
Дети играли на берегу со своими длинными тенями, которые низкое зимнее солнце отбрасывало на песок и на волны.
После общего изумления перед этой громадой каждый завязал с морем отдельные отношения. Каждый уловил особый оттенок, шум, движение, ритм, запах. Каждый проживал море на свой лад.
Но моя мать видела перед собой лишь заполненное водой пространство, которое надо преодолеть.
У моря Анита опустила на песок шкатулку, которую несла всю дорогу.
С того дня, как она ее получила, прошло девять месяцев. Время настало.
Фраските не было дела до того, что могла найти в шкатулке ее дочь, магия утратила для нее притягательность, она была к ней так же равнодушна, как к еде и питью, и к усталости, и к окровавленным ногам или обморожениям детей. Казалось, только дорога и поддерживает в ней жизнь. Что-то было начато, и она уже не могла это остановить. Наметив путь, она должна идти.