И вот эта странная девушка с тревожащей красотой явилась навязать ей цвет.
В комнату вошла Мартирио, холодно взглянула на гостью, та поздоровалась с ней как с давней знакомой и следом за моей матерью поднялась на второй этаж, где портниха попыталась свести ее великолепие к меркам.
– Она не изменилась! – шепотом удивилась Мартирио, когда Аделаида спустилась все такая же сияюще прекрасная, а вот моя мать поблекла.
И с того дня нижнюю комнату затопил красный цвет. Торговцы несли ткани всевозможных красных оттенков, чтобы Фраскита Караско могла выбрать. Хлопок – малина, вишня и маков цвет. Ярко-красные узоры и гранатовые зерна. Багряный бархат и пурпурная тафта. Порфировые пуговицы и кровавые слезы в золоченом ларце. Рубиновый блеск в черных глазах портнихи. Кораллы шелка-сырца и пылающие герани. Несколько оставшихся отрезов сверкали среди ватной белизны подвенечных платьев. Красный наряд своим таинственным кипением затмевал их все. Он силой завладевал взглядом, и постепенно портниха стала уделять ему особое внимание.
Через две недели Аделаида пришла на примерку.
В комнате нашей матери, где царило большое зеркало, которым позволил ей обзавестись ее успех, отражение Аделаиды на мгновение дрогнуло. Красавица, пошатнувшись от дыхания только что надетого красного платья, утратила надменность, и время сделало легкую, неуловимую паузу. На мир повеяло покоем, и все агонии на мгновение замерли. Красота чувствовала себя как дома в этом атласе, среди яростных оттенков которого только такой необыкновенный цвет кожи и мог выжить. Но передышка не затянулась. Аделаида тотчас опомнилась от изумления и одним движением руки разрушила гармонию своей кожи и ткани. И между девушкой и кровавым платьем завязалась битва: отвоевать свое место, заставить на себя смотреть, и чтобы больше ничего не видели. Равновесие было нарушено, платье душило девушку, а та, отбиваясь, сокрушала платье. Красный ларчик платья обернулся вульгарностью. И Аделаида отыскала ошибку. Этот торчащий волосок, эту нитку, которая едва высовывалась, но так раздражала кожу, что она подцепила нитку ногтями и выдернула. И, поскольку в творениях моей матери всегда имелась какая-то тайна, эта единственная оборванная нитка разрушила сооружение из ткани и юбка упала к ногам юной красавицы.
– Куда это годится? Мое платье держалось на ниточке! Надо все переделать, его и на один вальс не хватило бы! – пошутила прекрасная Аделаида с безупречной улыбкой.
Моя мать удивилась непрочности своего произведения. Она снова примется за работу. До сих пор у нее не случалось осечек. Она ничего не понимала.
Моя мать попалась на крючок.
Мы в бессилии смотрели, как она постепенно распадается. Одержимая бесконечными переделками, которых требовала Аделаида, она забывала поесть, потеряла сон, рассыпала свои катушки, растеряла пуговицы, иголки и булавки. Фраскита Караско крошилась. Чем больше она исправляла платье, тем больше рассыпалась сама. С каждой новой примеркой на кроваво-красном бальном платье множились невидимые изъяны, и безупречная улыбка с жестокой легкостью их подчеркивала, а взгляд моей матери тонул в зеркале, залитом красной тканью.
Руки у нее начали дрожать, движения сделались неуверенными, глаза потускнели. Смерть легонько потянула за красную нитку, и наша мама истрепалась.
– Нам надо приготовиться, – сказала однажды ночью Мартирио, поглаживая меня по лбу в темноте, когда мы все легли спать.
– К чему приготовиться? – Это голос Анхелы.
– Разве ты ее не узнала?
– Кого? – спросил в темноте другой голос.
– Не узнала это лицо, нарисованное кровью Сальвадора на его знамени, лицо прекрасной дамы, которая вышивала рядом с нашей мамой? – прошептала Мартирио. – Это смерть заказала себе бальное платье.
– Аделаида!
– Я ненавижу ее улыбку. Когда я вижу ее, мне убивать хочется.
– Именно это она и старается внушить некоторым. Другие покоряются легче.
– Надо уничтожить это отравленное платье!
– Мама этого не переживет.
– Слишком поздно, ее душа держится на ниточке, – сказала Мартирио. – Скоро мы останемся одни. Давайте спать.
Под кроватью
Мне едва исполнилось четыре года, и я слушаю последние мамины слова – бессвязные, ее ум расползается по швам. Тусклые шерстяные фразы, слова, выведенные тамбурным швом, истончившаяся до нитки боль. Я слушаю сотканные ею тяжелые плащи рассказов, гербы, разноцветные стяги. Слушаю крики, слезы, жемчуга и самоцветные камни, блестки из драгоценных металлов. Я слушаю долгие паузы, что подобны просветам в вышивке ришелье, облегчающие плотный, загроможденный сказочными мотивами воздух комнаты. Внезапные пробелы в долгой агонии, punto in aria[13]. Я слушаю дыхание моей матери, мережки, сеточки, кружева, узоры, вышитые ее побелевшими губами на карманах, воротниках, петлицах и пуговицах воображаемых жилетов из пунцового казимира.