- Ну, пока, - выдавил я.
- Пока, - ответила она.
Закрылась дверь и в квартире наступила тишина. Совершенно необычная. Это тишина тревожных ожиданий, когда приглушаешь телевизор, оставляя лишь движущиеся тени и слышишь стрелки настенных часов, отсчитывающих тягостные минуты. Я тайком провожал ее, глядя в узкую щель между гардиной и оконной рамой, боясь качнуть занавеску и видя исчезающий ее силуэт в свете вечерних фонарей и вихре быстро падающих снежинок.
Случилось что-то не то, случилось впервые, я не мог дать этому объяснение. Вероятно виновницей примирительной нерешительности была зима. Та пора года, когда я впадаю в спячку. Я любил зиму в детстве, когда хоккей во дворе на залитом без коробки пространстве, лыжи, снежки, катания с горки. Возможно, именно активные игры спасли меня от тех диагнозов, которые жирным крестом стояли в моих эпикризах. Мама плакала, а я не соглашался с прописанным приговором, делая все наоборот, что советовали врачи. С улицы я возвращался весь потный с промокшими до колен ногами, не чувствуя пальцев и мама растирала мне холодной водой онемевшие конечности до иголок, до боли и слез. Это было так давно. А сейчас я воспринимал зиму лишь как набор насморков, простуд, гриппов, неожиданных падений, тысячей одежек и медвежьей спячки. За окном мела метель и я не хотел уходить в зиму с недопонятой, неожиданно чужой женщиной. Я плотно задернул штору и, набрав книг, пошел в ванную. Вода всегда успокаивала.
Я пускал тугую, шумную струю, пяткой регулировал слив, потом затыкал вновь, наполняя объем постоянно теплой водой, текущей непрерывно, создавая ровный убаюкивающий фон. Иногда я засыпал, под эти водяные вариации, но что удивительное, никогда не было случая катастрофы. В этот раз я тоже заснул, интуитивно просыпаясь, когда уровень достигал подбородка. Сколько я проспал, не помню, да и имело ли это значение. Отдав долг воде до сморщенных подушечек пальцев, я перебрался в постель, пытаясь освободиться от преследуемых мыслей. А мысли были неважные, похожие на те недавние картинки породистых "артистов" с атлетическими телами и внушительными гениталиями, обладанием которых меня обделила судьба. Я никогда не отпускал ее одну и в этом была своя особенная острота, учитывая приобретенный ею до этого скользкий опыт. "Что такое ревность?"- думал я. Это внутреннее мироустройство, свой космос и расположение звезд? Почему я не ревную, когда узнаю историю о прошлых ее похождениях и почему сейчас неведомая сила раздирают внутренности железными клещами, в чем различие вчерашнего, сегодняшнего и того неизвестного, завтрашнего? И что есть измена? Какая страшнее моральная или физическая? Почему одни звереют от случайного взгляда на его женщину, а другие наслаждаются телом жены на нудистском пляже? С этим грузом человеческого несовершенства я кое-как заснул.
Она вернулась домой поздно и очень пьяная, не так чтобы не держаться на ногах и бессмысленно бормотать, а спотыкающаяся, надменная и угрожающе молчаливая, с размазанным по лицу уже вчерашней красотой, с заметными царапинами на руках. От нее явственно пахло изменой. Не той изменой, где легкий флирт и дружеские поцелуи, а тот где чужие руки, проникающие в запретные места, где одежда лишняя и самое сокровенное становится доступным. Кто бы что ни говорил, но измена всегда видна, она в предчувствии, в интуиции, она в телефонной тишине, она мерзкая и ползучая, она проступает словно жирное пятно на скатерти, как бы вы его не застирывали. И наше право принимать измену или нет. Очень чужая женщина, сидя в коридоре на подставке для обуви, широко раскинув ноги, неуверенно снимала сапоги, иронически улыбаясь, готовая дать отпор любым атакам, допущениям и претензиям.