— Да благословит тебя бог! — говорил он. — Да благословит тебя бог, доченька моя!
И руки у него дрожали, когда он ласкал свою Аньезе. И голосу своему он старался придать уверенность, чтобы даже глупцам было ясно, что совесть у него чиста и намерения самые честные. В праздник святого Джованни[57], когда весь город, сетуя на неурожай, проклинал и господа бога и всех святых, только у него одного хватило мужества сказать:
— Не так уж это и страшно. Могло быть хуже. Там, в Терреморте, у меня двадцать сальм земли под паром. Если прикинуть в среднем…. К тому же пришли хорошие новости из города, о тяжбе…
Но он говорил так только потому, что среди собравшихся на площади послушать музыку была и его дочь. Она сидела рядом с женихом в платье из дорогой, тонкой шерсти и шляпке, купленной в кредит. Она была такой счастливой, милая девочка, и ничего не подозревала, ничего не знала о том, что скрывал отец! Зато доктор Цурло смотрел на него глазами инквизитора, приставая с различными нескромными вопросами, от которых несчастного дона Базилио прошибал холодный пот:
— Так сколько, вы думаете, дадут земли в Терреморте? А как обстоят дела с тяжбой? Вы ввязались в маетное дело! Я бы на вашем месте сон потерял… В такой неурожайный год, как нынешний! Даже самые богатые семьи не представляют, чем все это кончится для них, поверьте мне! Обзаводиться семьей сейчас поостережется любой порядочный человек!
Хорошо еще, что он не начал делиться своими опасениями с сыном. Разгоряченный музыкой и ароматами теплого летнего вечера, тот думал только о том, как бы совсем уж вскружить голову донне Аньезе.
Однако дон Джакомино тоже был неглуп. Да к тому же в небольшом городке обычно все на виду и рано или поздно чужие неприятности становятся известны всем. Бедный дон Базилио Арлотта, осаждаемый кредиторами, чувствовал себя как рыба на сковородке. Он находился в крайнем затруднении: нужно было покрывать судебные издержки, вносить налог за землю, платить за работу крестьянам. Он бросался за помощью то к одному, то к другому, всеми силами пытался выкарабкаться из трудного положения, устоять перед бурей, шагая навстречу ветру, и за все расплачивался сам. Когда же на уборке урожая он подхватил такую лихорадку, что очутился на волосок от смерти, — и это было бы для него лучшим выходом, — он только об одном и твердил в бреду:
— Дайте мне встать. Я не могу валяться в постели. Я должен идти. Должен найти… Я знаю! Знаю!..
И другие тоже все знали, и раньше всех дон Джакомино, сразу же охладевший к невесте настолько, что его приходилось теперь за уши тащить к ней. Донна Аньезе плакала целыми днями и ночами, и мать ее не знала, что и думать. Бедные женщины даже не подозревали, какая пропасть разверзлась перед ними, потому что дон Базилио все еще пытался, как говорится, сделать хорошую мину при плохой игре, лишь бы горе, убивавшее его, не омрачило их жизнь. Все-таки чем позже они узнают обо всем, тем меньше им придется страдать!..
Он ни словом не обмолвился о судебном исполнителе, явившемся конфисковать тот скромный урожай, который был получен в Терреморте. Он ничего не сказал об ужасной сцене с крестьянами, которые угрожали ему вилами, если он не заплатит им за работу. А жене, когда та принялась подметать амбар, готовя его для зерна, которое должны были привезти из Терреморте, заявил, что продал его на току. Когда же она спросила, где деньги, вырученные от продажи, он сказал, что их обещали отдать к рождеству.
— Завтра… Послезавтра… В конце месяца…
Несчастный всеми способами оттягивал время, придумывая разные нелепицы, в которые и сам почти что верил, настолько уже потерял голову.
— Вот когда начнется сбор винограда… Когда начнут собирать оливы…
А судебный исполнитель уже побывал и на винограднике, и на оливковой плантации. Наконец под рождество, когда женщины взяли обет поститься все девять дней, пока идет праздничная церковная служба, чтобы младенец Иисус помог устроить свадьбу без помех, бомба взорвалась.
В то утро в доме Арлотты пекли хлеб. Аньезе, сияющая, тоже собиралась испечь для дона Джакомино пирожные, которые ее научили делать в монастырской школе. Отщипывая время от времени кусочки сырого теста, он задумчиво смотрел, как она хлопочет, и просто так, лишь бы что-то сказать, неосторожно заметил, что руки у нее белее муки…
Он был тут же, на кухне, у печи, стоял в шляпе, совсем как свой человек в доме, когда появилась Меника, служанка, держа пучок хвороста, за которым выходила во двор.
— Синьора! Синьора! — в испуге позвала она.
Из прихожей доносился голос дона Базилио, который кого-то о чем-то умолял и заклинал. Синьора сразу же поспешила узнать, что случилось, и не возвратилась больше на кухню, забыв даже, что оставила дочь с доном Джакомино одну. Бедная девушка прижалась к жениху, словно почувствовала, что ей больше не остается ни надежды, ни утешения.
— Что случилось, дон Джакомино, ради бога!..
Ах, что с ней стало, когда она увидела, какое было лицо у ее отца! Такое бывает, наверное, только на смертном одре. Он шатался, словно пьяный. Метался из стороны в сторону, не сознавая, что делает, закрывал ставни и окна, не дай бог, прохожие увидят в его доме судебного исполнителя. Натолкнувшись на жениха дочери, дон Базилио очумело посмотрел на него и покрылся холодным потом. Он молитвенно сложил руки и хотел было что-то сказать, но не произнес ни слова. Тогда дон Джакомино молча принялся искать трость и плащ, делая вид, будто ни о чем не догадывается, — из вежливости, ну и чтобы избежать неприятной сцены.
— Извините… Я тут некстати… Мне очень жаль, — пробормотал он наконец.
Когда же дон Базилио, покрытый каплями холодного пота, бледный, как покойник, вздумал продолжать комедию, изображая спокойствие: «Но, дон Джакомино!.. Что вы!.. Я мигом все улажу!.. Пройдите, пожалуйста, вместе с женщинами в мою комнату…» — дон Джакомино остановился, посмотрел на него, зеленый от злости, и хотел было сказать: «Что за игру вы придумали! Кончим наконец эту комедию! Все знают, что вы разорены! И я только удивляюсь, видя, как вы пытаетесь обмануть порядочного человека…» Однако из осторожности промолчал. Нет, не жалость удержала его. Не вид Аньезины, упавшей в обморок, не слезы матери, с дрожью в голосе умолявшей его: «Дон Джакомино… Сын мой!..» И лишь бы выпутаться из затруднительного положения, он проговорил, что уходит ненадолго и тут же вернется.
— Мне очень жаль. Но я не могу, просто никак не могу! Я ненадолго и сразу вернусь.
57
Святой Джованни — Иоанн Креститель (Предтеча) — согласно евангельской легенде, возвестил приход мессии (Иисуса Христа), призывал народ к покаянию и нравственному очищению, крестил Христа.