С тех пор кавалер был на седьмом небе от счастья. И ходил повсюду — в кафе, аптеки, клубы, рассказывая о радостном событии, жестикулируя своими тощими ручками, дергаясь худым и хилым тельцем, державшимся лишь на растертых с сахаром желтках и ломтиках бисквита — единственной пище, которую принимал его бедный желудок.
Люди качали головами и смеялись ему прямо в лицо:
— Посмотрим, что будет через девять месяцев!
Он возмущался таким неверием. И готов был едва ли не силой тащить их к себе домой, чтобы они сами посмотрели и пощупали.
Супруга его с утра до вечера полулежала в кресле, обложившись для большего удобства подушками, и, довольная необычностью своего положения, в ответ на одни и те же восклицания только слегка улыбалась с ленцой тучной женщины, хотя и преждевременно, как счастливая мать.
Кавалер тогда же велел дону Паоло, сумасшедшему, написать у него в доме красивый образ патриарха, и это стоило ему более пятидесяти лир, если считать полотно, краски, обед и завтрак художнику; а тот, действительно сумасшедший, еще и его с женой едва не свел с ума своим упрямым желанием жениться на всех попадавшихся ему на глаза женщинах.
Но картина получилась просто прекрасная, хотя писал ее сумасшедший! И в этом тоже сказывалось благорасположение патриарха!
Картину повесили на стену в спальне под небольшим балдахином из красного шелка, который хорошо оттенял позолоченную раму. Все девять месяцев перед нею днем и ночью горела масляная лампадка. И все девять месяцев подряд вся семья, то есть кавалер, его жена, теща и старая служанка, каждый вечер, опустившись на колени, читала розарий[59] и литании[60], благодаря святого и умиляясь ласковому взгляду, который, казалось, обращал к ним патриарх из-под нимба, держа поросшую листвой палку, в то время как младенец Иисус, сидя голеньким у него на руках, ласково трогал его подбородок пухленькой ручкой.
— Ах, досточтимый патриарх, как достойно отблагодарить тебя?
Кавалер повторял это каждый вечер, укладываясь в постель и глядя, прежде чем уснуть, на изображение святого, который, похоже, улыбался и кивал ему, словно живой!
Между тем комнаты заполнились пеленками, простынками, кружевными чепчиками, рубашечками, которые супруга его велела шить соседским девушкам, и ей все казалось, что их приготовлено мало. Кавалер, когда все было сшито, выстирано и выглажено, сам, своими руками, бережно, словно это были святые мощи, разложил их там и тут — на кровать, на кресла, на столики, так что вся спальня сияла белизной под взглядами патриарха, благословлявшего из своей рамы все эти пеленки, простынки, чепчики и рубашечки, как будто он был доволен своим творением, которому предназначалась вся эта белизна!
И добрые соседи были приглашены посмотреть, и подруги были уведомлены, что все готово. Недоставало только младенца… мальчика или девочки.
— Это будет мальчик, вот увидишь! — повторял кавалер жене. — Не станет же патриарх делать доброе дело наполовину — это будет мальчик, вот увидишь! Нам нужен наследник по мужской линии!
И на радостях окрыленные супруги дали обет приглашать патриарха каждый год в день его праздника на пышную трапезу, выбрав трех соседских бедняков — старика, девочку и мальчика, которые изобразят святого Джузеппе, мадонну и младенца Иисуса. И долго спорили между собой, кого позовут, как устроят обед и какие подарки приготовят этим беднякам во славу чудотворного патриарха, в благодарность за сыночка, что должен родиться вскоре на радость их дому, в утешение их сердец!
Однако девять месяцев прошли, но никто так и не родился, не было даже выкидыша. А живот старой синьоры оставался вздутым, как и прежде, грудь набухшей, и соски мокли от молока.
— Что это значит? Болезнь, а не беременность? Возможно ли такое?
Велико было изумление кавалера, но разочарование — еще больше! Супруги подождали еще месяц, обольщаясь надеждой на настоящее чудо, из-за которого, быть может, и продолжалась беременность, — разве не всемогущ патриарх? Потом, разочарованные, они спрятали поглубже, в самый дальний сундук, всю эту гору детского белья, которое было теперь ни к чему, и умолкли, опечаленные, словно своими руками похоронили столь желанного ребеночка на дне этого глубокого сундука из резного ореха. И кавалер, серьезный и торжественный, с укором посмотрев на святого, с презрением задул перед его носом масляную лампадку и с тех пор больше ни разу не зажигал ее, — тот не заслуживал этого!
— Кто просил его творить чудо? Зачем так насмехаться над нами?
И он сердился на него до конца марта.
Но по мере того как приближался праздник святого, вера кавалера в него вновь воскресала.
Хоть патриарх и не сдержал свое обещание, все равно было бы нехорошо не выполнить свой обет — устроить трапезу для бедняков во славу его! Он не пожелал дать сына кавалеру? Кавалер постарается снискать милость самого Иисуса Христа — для себя и своей семьи. Со святыми не шутят! Кроме того, разве врачи не сказали, что жена вылечилась от этой загадочной болезни, похожей на беременность? Может быть, это и было чудо, которое сотворил патриарх!
Вот уже два месяца дядюшка Пино Куддируни[61] отращивал себе седую бороду, чтобы лучше представить патриарха в доме кавалера, и уже примерял тунику и плащ из голубого муслина, которые наденет по этому случаю и которые тот заказал для него так же, как и одежду для маленькой мадонны и младенца Иисуса.
Вот уже восемь дней, как великолепный барашек-кастрат, специально выращенный среди быков и предназначенный для святой трапезы, был перевезен из деревни в город, чтобы пожирнее откормить его. И кавалер, слыша, как тот блеет в хлеву, где его держали на привязи, чтобы не убежал, обращался к образу патриарха и говорил:
— Патриарх, это ваш кастрат блеет! Это для вашего праздника! Его специально откармливали!
Можно было подумать, будто он попросил патриарха: «Патриарх, закрутите ему веревку вокруг шеи за три дня до праздника, чтобы кастрат сдох от удушья и мясо было бы испорчено!..»
А это тоже разве не насмешка? Не знал разве патриарх, что кастрат этот предназначался беднякам? Почему же он допустил, чтобы тот сдох, закрутившись веревкой, за три дня до праздника? И мясо было испорчено!
Этот сдохший кастрат не только расстроил все планы кавалера, но вынудил пойти на другие расходы, чтобы поправить положение. Таким образом, считая приданое для младенца и кастрата, которого пришлось заменить другим барашком, патриарх обошелся ему довольно дорого.
— Посмотрим, что будет на следующий год!
Кавалер, человек добрый, горячо веривший в добрые помыслы всех святых, и в особенности патриарха, уж никак не ожидал еще чего-либо подобного.
Тем более что на этот раз он решил превзойти самого себя и, готовя трапезу, тратил деньги, как Цезарь, заказывая у монахинь из Старого монастыря сладости и мороженое. Он даже заполучил княжеского повара, который притащил целую батарею разной кухонной утвари для выпечки пудинга, для фритюра, для жаркого, словно обед готовили для супрефекта! Но патриарх-то, конечно, поважнее. Обед только предназначался беднякам, но устраивался в его честь, а он заслуживал совсем другого, ох, совсем другого!
В этом году святой Джузеппе в голубой тунике и плаще приклеил себе ватную бороду. И маленькая мадонна тоже была готова — на голове венец из позолоченной бумаги, грудь увешана золотыми цепочками и прикрепленными к ткани серьгами, она важно прохаживалась в этом своем белом покрывале, спускавшемся до пят. И младенец Иисус в легкой белой накидке, в венце из позолоченной бумаги пробовал благословлять двумя пальчиками правой руки. На празднично накрытом столе среди рассыпанных по нему цветов и букетов сверкали стаканы, бутылки, ножи, серебряные приборы. А на комоде желтели огромные круглые крендели из крупчатки: самый большой — для святого Джузеппе и два поменьше — для маленькой мадонны и младенца Иисуса. Мастро Нунцио и другие музыканты уже настраивали скрипки, а священник тем временем натягивал в углу сутану, собираясь благословить всех и вся во имя господа бога.
59
Розарий — серия молитв во славу девы Марии и господа бога, сопровождающаяся перебиранием четок.