Циту заставил ее поклясться, что там, в Ламии, когда юные девственницы начнут петь молитву в большом гроте, она придет к нему в маленький грот, что в глубине святилища: он хочет поговорить с нею с глазу на глаз. Никто и не заметит. Там вообще ничего не видно, в этих почерневших от дыма гротах! Он дружен с отшельником, который охраняет святилище, и спрячется там заранее.
— Поклянись, что придешь!
— Клянусь, если смогу сделать это незаметно!
— Захочешь — сможешь! Поклянись еще раз!
И бедняжка поклялась. Оттого у нее и были красные глаза, оттого она и дрожала.
На улице собралась толпа. Все соседки высунулись в окна или стояли в дверях. И когда пономарь пришел и сказал, что священник уже отправился вперед верхом, процессия девственниц двинулась в путь, затянув молитву, и вскоре оказалась в поле.
День стоял чудесный. Поле желтело всходами, крестьяне, направлявшиеся на работы, отходили на обочину, чтобы пропустить девственниц, которые, закончив молитву, шли группками, смеясь, болтая и даже напевая песенки про любовь.
Одна из девушек взяла Бенинью под руку и поделилась с нею своими заботами. Она тоже была влюблена, а родители ее — против.
— Родители всегда против! Но я, если они будут продолжать настаивать… — И она жестом показала, что убежит со своим возлюбленным.
— Нет, этого делать нельзя! — воскликнула Бенинья.
— Моя тетушка именно так и поступила, — ответила девушка. — И теперь в ее доме полный покой!
Дорога перешла в крутую тропинку. Уже видны были красноватые скалы и долина. Святилище находилось там, в глубине. И по мере того как девушки приближались к нему, Бенинья чувствовала, что у нее подгибаются ноги и вся она дрожит. Нет, не удастся ей оставить подруг и уйти из-под надзора матери. Не сумеет она найти маленький грот, хотя и поклялась. О боже! Зачем она поклялась?
Вместе с пономарем и отшельником священник ждал их у лестницы, высеченной в скале. Лошадь его, привязанная к дереву, щипала траву.
Какой мир, какое спокойствие царили в долине! Над утесами с веселым гомоном летали галки и молодые соколы. В тополях, что росли возле ручья, заливался соловей, Гроты гулким эхом вторили пению и смеху.
Девственницы, выстроившись цепочкой, запели молитву и стали подниматься по узкой лестнице, нагибаясь, чтобы войти в дверь, вернее, в дыру, ведущую в святилище.
Во втором гроте, очень просторном и черном, четыре горящие на алтаре свечи, казалось, только сгущали темноту вокруг. Священник с помощью пономаря облачился в священные одежды. Отшельник разместил девушек по шесть человек в несколько рядов перед алтарем, переставляя туда-сюда то одну, то другую, и, указав место донне Саре, взял за руку Бенинью и поставил ее позади всех. Бенинья почувствовала, что душа у нее ушла в пятки, когда отшельник, коснувшись ее лица своей колючей бородой, шепнул на ухо:
— Это там. Я дам вам знак. — И, опустившись рядом с нею на колени, он стал громко читать молитву, пока священник произносил первые слова мессы.
Вскоре он и в самом деле взял ее за руку, поднял и подтолкнул в сторону. Бенинья увидела где-то в самой глубине пещеры слабый свет и какой-то призрак, двигавшийся ей навстречу. Она покрылась холодным потом, и у нее перехватило дыхание. Из всех голосов, читавших молитву, она слышала лишь голос священника, который громче других произносил:
— Святая Мария, матерь божия!
После мессы, когда девственницы, позавтракав, танцевали на площадке под звуки тамбурина, который захватила с собой одна из них, донна Сара подошла к дочери.
Бенинья, казалось, была не в себе, в глазах стояли слезы, и она не слышала слов священника, что рассказывал об изгнании дьяволов, о чуде, свершенном святой, — тут он показывал на щели в скале, через которые убегали дьяволы при виде креста.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Чудо свершилось! — сказал отшельник, улыбаясь и поглаживая свою бороду.
Донна Сара слишком поздно поняла, что святая была тут совершенно ни при чем.
И дон Франко — а ему пришлось смириться, и он даже слег от огорчения — теперь злился не только на Христа бичуемого, но и на святую Агриппину, которая таким распрекрасным образом вынудила его породниться с полицейским!
Луиджи Пиранделло
ЧАСОВЕНКА
Устроившись в постели рядом с женой, которая уже спала, повернувшись к кроватке, где лежали двое малюток, Спатолино сначала прочитал обычные молитвы, потом скрестил руки за головой, закрыл глаза и незаметно для себя самого принялся насвистывать, как всегда, когда какое-нибудь сомнение или навязчивая мысль грызли его изнутри.
— Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…
Он не свистел по-настоящему, а, скорее, посвистывал приглушенно, почти не разжимая губ, всегда в одном и том же ритме.
Вдруг проснулась жена:
— Ну что там еще? Что на тебя нашло?
— Ничего. Спи. Спокойной ночи.
Он улегся поудобнее, повернулся спиной к жене, свернулся клубком и приготовился спать. Какое там спать!
— Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…
Тогда жена протянула руку и стукнула его кулаком по спине:
— Перестанешь ты наконец? Смотри разбудишь мне малышей.
— Ты права. Тише. Я уже засыпаю.
И он действительно постарался избавиться от той мучительной мысли, которая, как всегда, становилась внутри него этаким поющим сверчком. Но когда он решил, что прогнал ее, эту мысль, как снова:
— Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…
На этот раз он не стал ждать, пока жена ударит его еще раз, посильнее, чем в первый, и в отчаянии вскочил с постели.
— Что ты делаешь? Куда ты собрался? — спросила она.
Он ответил:
— Я одеваюсь, черт возьми! Мне не спится. Пойду посижу возле двери, на улице. Воздуха! Воздуха!
— И все-таки, — снова начала жена, — можно узнать, какой бес в тебя вселился?
— Какой бес?! Этот негодяй, — взорвался тогда Спатолино, силясь говорить потише, — этот мерзавец, этот враг господа…
— Да кто? Кто это?
— Чанкарелла.
— Нотариус?
— Он самый. Он велел мне передать, что ждет завтра у себя на вилле.
— Ну и что?
— Да что ты мне говоришь?! Что может хотеть от меня такой человек, как он? Мерзавец, прости меня господи, мерзавец, и это еще мало сказано! Воздуха! Воздуха!
Он схватил стул, открыл дверь, поставил стул позади себя и уселся в уснувшем переулке, опершись плечами о стену своего домика.
Керосиновый фонарь слабо мерцал неподалеку, бросая желтоватый свет на зловонную лужу. Но все-таки там, между булыжниками горбатой и выщербленной, совсем разбитой и истертой мостовой, была настоящая вода.
От домишек, прятавшихся в тени, исходил тяжелый запах хлева, и время от времени раздавался топот какого-нибудь животного, которому досаждали мухи.
Кот, кравшийся вдоль стены, остановился и настороженно притаился.
Спатолино стал смотреть вверх, на полоску неба и звезды, горевшие там, и, глядя на них, покусывал волоски своей редкой рыжеватой бородки.
Он был невысокого роста, и, хоть и привык с детства месить глину и известку, все-таки в его облике было что-то утонченное. Вдруг его ясные глаза, обращенные к небу, наполнились слезами, он вздрогнул и, смахивая слезу рукой, прошептал в тишине ночи:
— Помоги мне, господи!
С тех пор как клерикальная партия в их городке потерпела поражение, а новая партия, партия «отлученных», заняла все места в муниципалитете, Спатолино чувствовал себя будто в стане врагов.
Все его товарищи, по работе, как овцы, пристроились за новыми вожаками и, сплотившись, принялись хозяйничать.