Браслет мелко завибрировал, а в ухе пробренчала на лютне мелодия Green Sleevs. Ага. Жена. Проснулась, что ли? Отвечаем.
— Привеет, папааашка, — зевнуло у меня в ухе, — ты уже проснуулся?
Хорошо, что на улице никого не было. Я мгновенно спал с лица и встал, как вкопанный. Потому, что сердце мое остановилось. В висках как будто что-то вскипело, мир содрогнулся, зашатался и зазвенел тонким хрустальным звоном. Я сделал два судорожных шага до ближайшей скамейки и схватился за ее спинку так, что побелели пальцы. Потом я попытался проглотить внезапно возникшее в горле что-то угловатое, неимоверно колючее, и прохрипел:
— Как "папашка"?! Что, уже?! Ведь рано же еще!
— Проснуулся, — удовлетворенно замурлыкало в ухе, — да не трясись ты так. Нет еще, это я таак, тренирууюсь…
— Ничего себе тренировочки! — проскрежетал я, медленно и плавно опустившись на скамейку. — От таких тренировочек и инфаркт схватить недолго!
— Нууу, подуумаешь, инфааркт… От инфаркта нынче никто не умираает…
— Я умру. Я, между прочим, стою, то есть, уже сижу на совершенно пустой улице, и вокруг нет никого, кто кинется мне на помощь. Вот так.
— Ну и чтооо? — Браслет пошлет сигнал, и они тууут же прилетяаат… А чего это ты на улице в такое время? Дома не ночевал?
— Ночевал, — буркнул я. — А то ты мне вечером не звонила. Я на работу уже иду.
— Маало ли, что звонила… Может, ты потом собраался, и налеево…
— Бред какой. Придумай еще что поинтереснее.
— И придуумаю… Я женщина береееменная, имею прааво на истерику…
— Имеешь, имеешь. Только не накручивайся. И прекрати уже зевать, а то я сам сейчас начну.
— Я не могуу, я еще сплюууу… Я тут вчера ноочью посчитала эпюууры… И порисоваала чуть-чууть… Там, на твоем Маарсе, такие веещи можно деелать… Яаа хочу там строоить…
Да-да. Вот так оно и есть. Именно так, и никак иначе. Чем может заниматься женщина на последнем месяце беременности в роддоме? — Конечно, считать эпюры и рисовать архитектурные проекты. Ночью. В постели. Там врачи какие-нибудь есть, или как? А камеры наблюдения в палате что, все сдохли?
— Это не мой Марс, — практически прорычал я. — Он общий. И твой тоже. Хочешь — строй, я не против. Только роди уже сначала, а потом посмотрим. Ты вообще там зачем лежишь? Эпюры считать? Ну-ка, включи-ка камеру, я погляжу в твои бесстыжие глаза!
— Я не могуу каамеру… Я еще не умыытая… И не одеетая… И не проснуутая… И не кричиии… На бедную беременную жеенщину… Вот рожууу — будешь знаать… Она тебе за все мои страдаания отомстит… Лучше иимя уже придуумай, наконец… Лаадно, я еще посплюуу… Проснуусь — поозвонюуу…
В ухе блямкнуло, и Кира отключилась. Не умытая она. И не одетая. Надо же, какая неожиданность и какое небывалое зрелище. После трех-то лет супружеской жизни. Ну-ну. Физиономию свою бесстыжую показать не хочет. Ее зачем в роддом за месяц до срока положили? Так просто? Все врачи — страшные перестраховщики, но не дураки же, знают, чего делают. Так нет, она и там молчать не будет. Она опять взялась за свое. Вот только роди — собственными руками излуплю. Плеткой. Ну, хотя бы ремнем. А имя? Ну что — имя? Мало ли на свете красивых имен? Разве имя должно что-то значить?
Я откинулся на деревянную спинку лавочки и рассеянно осмотрелся. Был месяц май. Месяц, когда убийственно пахнущая свежая зелень вылезала из самых неожиданных мест, а после ночного дождя пыль еще только задумывалась о возможности стать пылью, месяц, когда мелкая птичья сволочь безудержно орала по кустам с самого восхода и не давала спать, хотя до работы еще можно бы часик-другой вздремнуть, месяц, когда небо было пугающе бездонно и где-то там, в его глубине, пронзительная синева переливалась в неокончательно еще ушедшую ночь. В общем, это был тот самый единственный месяц в году, когда на Город можно взглянуть без содрогания. Я посмотрел на небо и глубоко втянул через ноздри свежий, влажный и какой-то даже сладкий воздух. Я прикрыл глаза и чуть ли не застонал от наслаждения. Господи, до чего же хорошо-то! Вот еще месяц, начнется жара, пыль и прочие радости городского лета, а сейчас просто ХОРОШО.