Конкордия Кирилловна большую часть дня проводила на террасе. Лена укрывала ей колени пледом, и женщина, проложившая трассу Земля-Марс, часами сидела, глядя на белёсое осеннее море. Море казалось таким далёким, а звёзды когда-то были такими близкими. Я иногда смотрел на неё и думал, как это хорошо, что она уже ничего не понимает. Хотя, как знать, может, именно этого она и хотела. Именно такого конца для себя, в тишине, покое, в запахе соли и криках чаек, доносимых от побережья. Наверное, да, иначе споспотреб не направил бы её именно в это место.
И я здесь тоже оказался не просто так. Где-то тут, в Крыму, была для меня работа – какое-то дело, в котором я мог ещё принести пользу. Так всё это работает. Для западных СМИ, насквозь испорченных капиталистическим стилем мышления, споспотреб никогда не был понятен до конца. Они считают, это что-то вроде такой благотворительности – приди, скажи, какой жизни тебе хочется, и получишь её, как по волшебству. Только никакого волшебства здесь нет. Потому что получая всё, что тебе нужно, ты отдаёшь всё, на что способен. И не важно, как много тебе надо, и как мало ты дашь. Потому что всегда найдутся те, кто может дать миру намного больше, чем берет от него сам. Такие, как Конкордия Савельева. На них мы и держимся, и растём.
Я утешал себя такими мыслями, но время шло, а Аксенов всё не звонил. Гостеприимство Лены Савельевой начинало меня тяготить, я чувствовал себя нахлебником, а жрать харчи задарма я не привык. Попытался подремонтировать дом, хотя бы чтоб лестница так жутко не скрипела, а то бывало, что доски расходились даже от ветра – и меня срубило на середине процесса, я скатился со ступеней и даже не вспомнил потом, как. Лена очень испугалась и долго меня просила больше так не делать. Тогда я, наверное, впервые понял, что действительно инвалид. Что мне надо бы, по-хорошему, сесть рядом с Конкордией Кирилловной на крыльце и смотреть на море. Потому что ни на что другое я уже не годен, всё. Только, в отличие от неё, понимаю это. И в такие минуты я ей завидовал.
Правда, она тоже кое-что понимала. У неё бывали хорошие дни, периоды просветления, пару раз она даже смотрела на меня почти осмысленным, цепким взглядом. тем самым, который жёг моё мальчишеское сердце много лет назад. У меня аж ноги плавились, когда она так смотрела. А однажды я услышал её голос. Не тот низкий, бархатистый, сильный голос, что звучал с экранов по всей стране, когда она через межпланетную трансляцию открывала первую колонию на Марсе. Сейчас от того голоса остался один треск, как помехи на радиоволне. И этим голосом героиня моего детства спросила свою дочь, где Вадик и когда он уже приедет. Лена сказала: «Скоро, мам», — и погладила её по голове.
— Вадик остался на Марсе, — тихо сказала Лена, когда Конкордия Кирилловна успокоилась и задремала в кресле. — Ещё когда они вместе летали, мама вернулась, а он остался в колонии. Сначала часто звонил, но межпланетная связь очень дорогая, так что потом стал только видеозаписи передавать на флэшках с почтовыми кораблями. Потом реже и реже… От него уже два года нет никаких вестей. Он жив-здоров, я знаю, нас держат в курсе. Просто очень занят. И… в общем… за эти два года маме стало хуже.
Она замолчала. Я тоже не знал, что сказать. Лена взяла ридер, включила, стала читать «Десять негритят» вслух. На столе лежали салфетки, и я, заслушавшись историей, сам не заметил, как стащил одну и стал заворачивать уголки и сгибы. Опомнился, только когда Лена прервала чтение, и я увидел, что она смотрит прямо на меня.
— Это оригами, да? — спросила она. — Вадик тоже такое делал. Меня пробовал научить, но у меня не выходило. Ничего у меня никогда не выходило. Я бестолковая. И стала читать дальше.
Перед Новым Годом я решил возвращаться. Споспотреб молчал, Аксенов игнорировал все мои запросы, и надо было ехать разбираться на месте. Опустевший Кореиз спускался к морю серо-снежными шапками, а само море штормило и тревожно гудело, особенно по ночам. Лена уговаривала остаться, но мне казалось, что из вежливости, и я так же вежливо сказал, что меня ждут дела. Она не спросила, какие. Неловкое это оказалось прощание, ещё хуже, чем с Наташей когда-то.
— Хоть печенья возьмите на дорожку, — попросила Лена. и я не стал отказываться, чтобы не обидеть её ещё больше.
Мы сидели на кухне, она шуршала пергаментной бумагой, заворачивая печенье, которое сама испекла. Конкордия Кирилловна сидела в своём кресле у окна – зимой на крыльце становилось холодно, и Лена подкатывала её к окну поближе, оставляя форточку открытой. Тёплый ветер крымской зимы шевелил седой волосок у Конкордии Кирилловны надо лбом. У неё выдался плохой день, вернее – обычный день, и она была далеко, на Марсе, вела корабль к звёздам и к своему сыну. Я смотрел на неё, думая о том, что, хоть судьба и обошлась с ней недобро, люди и страна сделали всё, чтобы возместить потерю. Я недолго пожил у Савельевых, но успел убедиться, что Лена хорошая дочь, а это место – хорошее последнее пристанище. И было одновременно и горько, и радостно от мысли, что страна не забыла её заслуги и в награду подарила ей это пристанище, этот покой.
Вот только достаточно ли вам этого для счастья, Конкордия Кирилловна? Того счастья, которое вы заслужили больше любого из нас.
Я посмотрел на свои руки. Они, действуя, как всегда, по собственному усмотрению, стянули со стола лист пергаментной бумаги и сложили журавлика. Он получился желтовато-белый, полупрозрачный, красивый даже. За такого было не стыдно. Я потянулся и положил его Конкордии Кирилловне на колени.
— До свидания. Спасибо вам, — сказал я и повернулся за печеньем Лены и своей сумкой.
И успел дойти до порога, когда низкий, бархатный, чуть хрипловатый голос сказал:
— Вадик?
Лена ахнула. Я обернулся. Конкордия Савельева сидела в кресле, глядя на море. Её бессильные руки, когда-то приведшие человека в другие миры, держали пергаментного журавлика. Она сказала:
— Вадик, сынок? Это ты? Ты вернулся? Лена заплакала.
Я медленно опустил сумку на пол. На миг меня пронзило чудовищной пустотой, тупоумием – я забыл, кто я такой, что случилось, где нахожусь и кто эта женщина в инвалидной каталке передо мной. Но миг прошёл, и я вспомнил. И понял. Я всё понял. И Витальку Аксенова, и смысл, и всё. Всё.
Я подошёл, встал на колени у инвалидного кресла и взял Конкордию Кирилловну за руку. Она посмотрела мне в лицо – внимательно, цепко, своими невыносимо яркими лиловыми глазами. Эти глаза лучились счастьем.
— Да, мама, — сказал я. — Это Вадик. Я вернулся.
Троллев Дмитрий
260: Зверь Одиночества
Осколки стекла хрустели под ботинками, как свежевыпавший снег, разве что в шлеме скафандра не пахло арбузной коркой. После взрыва перегородки жилых отсеков и лабораторий сложились обломками карточного домика; даже удивительно, откуда взялось столько стекла, чтобы припорошить весь пол на заброшенной марсианской базе.
Если верить в призраков или инопланетных хищников, то сейчас самое время готовиться к встрече с ними воочию, поскольку человек не смог бы продержаться двадцать лет в этой дыре. Но материалист Донцов не признавал существования инфернальных тварей даже на Марсе. Особенно на Марсе.
Суровая планета если когда-то и располагала к жизни, то сейчас ничем не напоминала о былой гостеприимности. За неимением родной биосферы, оккупации земной она противилась как могла: солнечная радиация, скачки температур, непривычно слабая гравитация… Словно боролся Марс с раковой опухолью, вытравливая любые проявления более организованной материи, чем снежные шапки его двадцатикилометровых гор. И если взрыв можно было списать на защитную автоматику, то звенеть стеклом мог только человек. Приходилось признать, что другая тварь не выжила бы здесь и подавно.
Позади Донцова раздался неосторожный хруст. Следуя инстинкту, лейтенант сиганул в сторону, уходя с возможной линии огня. Давним мистическим чувством, которым кочевники определяли полет пущенной в спину стрелы, Дмитрий предугадывал треки пуль в кромешной тьме; иначе такую прыть и не объяснишь. Пара свинцовых гранул пролетела в том месте, где он только что стоял.