Человек показал на груду камней, лежащих невдалеке. На каждый камень краской был нанесен порядковый номер.
— Но вернулись – и это главное. Некоторые… Сначала двадцатый, потом тридцать второй, сорок первый и семидесятый. А последним появился четвертый. Бросал я ТУДА каждый день по одному камню. Нет периода. Он случайный. Хаотичный.
Собеседник схватил меня за скафандр, случайно задев Чижика-пыжика, отозвавшегося привычной мелодией. «Чижик-пыжик, где ты был?» Космодесантник обхватил ладонью птицу на своей груди.
— Мы ведь дождемся, правда? — спросил он у меня.
Рейс «Земля – Марс» на корабле Альтаир с красной звездой на борту так называется только для вида. Космические корабли никогда не приземляются ни на Марс, ни на Землю. Это экономически не выгодно – чересчур много топлива потребуют такие взлет и посадка. Достаточно стартовать с орбиты и приземлиться на Фобосе. А между спутником и Марсом циркулируют взлетные ступени. Хотели вначале космический лифт построить, но идея протянуть металлическую нить между поверхностью и орбитой провалилась еще на стадии проекта. А вот ступень – маленькая, легкая, грузоподъемная, поглощающая минимум топлива – то, что надо.
В самом начале освоения Марса тяжелые ионные буксиры доставили на поверхность планеты жилые и инженерные отсеки. Высадились первые поселенцы, возвели защитный купол. Сейчас уже и топливо сами производим, путем электролиза воды из оставшейся вечной мерзлоты, добываем жидкий кислород и водород.
В общем, как домой возвращаюсь. Всё привычно и освоено. Терраформация идет своим чередом. Только Инги нет рядом со мной.
Едва вернувшись в Первый купол, я заправил положенный мне по должности бот и выехал к Колодцу. Если проложить путь по глубокой впадине за холмом, то можно легко миновать пост охраны. Я-то знаю секреты! Хотя пост скорее всего пустует. Спасатели, они же и дежурные, часто бывают на вызовах.
Но сейчас меня ждали. Человек в темном скафандре просигналил мне фонарем. Я остановил бот и вышел.
— Привет, Макс, — сказал Игорь, пожав мне руку. — Уже вернулся?
— Да, как видишь, — ответил я. — Не успел тебе еще доложить.
— Ничего, еще доложишь, — улыбнулся Игорь Андреев, начальник моей ячейки спасателей. — Успеется. Мы помолчали.
— Всё равно всё по-старому. Затишье. К Колодцу идешь?
— А что, не пустишь? — с вызовом спросил я.
— Пущу, — тихо сказал Игорь. — Никто из наших не станет тебе мешать. Не думай, что твои ежедневные вылазки для нас секрет.
— Спасибо, — сказал я.
— Не за что, — снова улыбнулся Игорь.
— Я пойду?
— Иди. Только…
— Что «только»?
— Ты осторожнее, Макс, — сказал Игорь. — Всё-таки временная аномалия. Шут ее знает, как себя может повести. Я не хочу лишиться ценного сотрудника. Говорят… Да что там «говорят», я ведь и сам иногда видел, что ты там бываешь не один. Твой собеседник точь-в-точь на тебя похож. Я развернулся и направился к боту.
— Макс!
— Что? Я обернулся.
— Правда, что возле Колодца можно встретить самого себя?
— А шут его знает, — улыбнулся я в ответ.
В этот раз он был без шлема. Ветер теребил совершенно седые волосы. Вокруг Колодца пробивалась зеленая трава, и неуверенно цвели первые одуванчики. От цветка к цветку перелетала бабочка с желтыми крыльями.
— Ждешь? — спросил я.
— Жду, — ответил старик.
— Значит, всё бесполезно?
— Почему же, — медленно сказал он. — Во всём всегда может быть свой смысл. Я не дождался. — Он погладил своего Чижика-пыжика. — Но ты – не я.
— Ты – не я, — повторил я и снял шлем, впервые вдохнув воздух Марса. Ветер будущего пах свободой и теплым медом.
— Смотри, — сказал мой собеседник, доставая из-за пазухи пищащий комочек.
— Что это? — удивился я.
— Это Номер Один. Он вернулся.
На меня уставились перепуганные глаза-бусинки серого мышонка с написанным на боку номером.
*** Игорь долго провожал меня взглядом.
Как давно я не был возле Колодца, казалось, что прошла целая вечность. Меня больше никто не ждал. Ветер носил сухую красную пыль, и безразличное солнце освещало пока еще мертвую планету. Но я видел будущее. Я знаю. И верю.
«Всё будет хорошо», — словно заклинание произнес я, погладил Чижика-пыжика и посмотрел на свой город. Отсюда была видна вершина купола. На длинной мачте развевалось далекое красное знамя.
А Чижик-пыжик пел. В его незатейливой песне были радость и печаль, большие горести и маленькие победы нового мира. И когда он закончил, то совсем рядом, буквально за моей спиной… Стоит только оглянуться – и дотронешься… Я услышал такую же тихую ответную мелодию. И обернулся.
Sибирский
241: Незапланированная встреча
1
Найдя, наконец, нужный ему 3-й «A» класс, Федор Михайлович тихонько приоткрыл дверь и заглянул. Дети, словно сговорившись, повскакивали с мест и хором прокричали «Здравствуйте, Федор Михайлович!», в задних рядах кто-то прыснул. Слегка теряясь и боязливо косясь на детей, он торопливо вошел и сел на стул, обхватив перед собой шляпу.
В классе был включен его любимый когнито-фон: тонкий аромат талой лесной земли и согретых апрельским солнцем деревьев сочетался с приглушенным щебетом птиц, угадывался далекий сосредоточенный соловей.
Дети как по команде вдруг притихли – в классе бесшумно появилась учительница. Признаться, учителей он и сам слегка побаивался, все потому, что часто не мог понять их разговоров о совершенно неведомых материях – не то технике, не то лингвистике. К тому же, все они, даже женщины, были куда выше него ростом. И казалось невозможным то, что он ни разу не видел их в злости или раздражении, уж у него было время понаблюдать. Да, и самое главное, к чему он, впрочем, невероятным образом привык: они зачастую не ходили, а буквально парили в воздухе, некоторые так довольно высоко, и, что еще поразительней, по собственному желанию исчезали в одном месте и появлялись совершенно в другом!
Федор Михайлович Достоевский стал забывать, что когда-то страна называлась «империей», он давно привык к «Союзу республик», «СССР». Так же привычен был и этот обыкновенный, но все такой же волнительный, как тот первый, в марте 2052-го, урок философии в цикле «Миссия страны».
Как и тогда, дети задавали трудные вопросы. Когда-то он и предположить не мог, что в восемь лет можно с такой ясностью рассуждать об экодемографии или социальной метаэтике, когда-то он и сам таких слов не знал. Этим детям не надо искать национальную идею, размышлял Достоевский, они уже живут ею во всем ее многообразии.
— Федор Михайлович, я вот хотела поинтересоваться, что вы думаете о результатах первой экспедиции «Гагарина» к системе проксима Центавра? — мягкий голос учительницы прервал его мысли.
— Что? Да-да, конечно… С этой, как ее, сверхдальнофокусной телепортацией? А-а, простите, как вас по батюшке?
— Ингрид, просто Ингрид, для нас как-то привычнее без отчества, — она смущенно улыбнулась.
— Ах, да, конечно! — рассмеялся Достоевский, хлопнув себя по колену. — Я и забыл, что мы в Копенгагене.
— Ну что вы, не извиняйтесь, нам самим непросто привыкнуть, ведь русский не так давно стал общемировым, а Датская республика всего-то лишь три года как в Союзе.
Достоевский невольно залюбовался ее неуловимо родными черточками вокруг белозубой улыбки.
— Федор Михайлович, так что же вы думаете? — Ингрид вздохнула, напомнив свой вопрос, и бросила рассеянный взгляд в окно.
— Это очень, очень интересно, — он пытался что-то придумать. — Право, не знаю, как мне толковать вещи, о которых говорили «гагаринцы»…
Прозрачная карточка «холопад» в ее руке засветилась и выплеснула в воздух перед ними почти осязаемые ниточки текста, а рядом – миниатюрных, неправдоподобно живых, идущих по воздуху и жестикулирующих людей. Достоевский всегда поражался такой технике, а когда он, как будто мимоходом, спросил у одного их старшеклассников, как же такое происходит, тот не без лукавства ответил, что гораздо интересней всяких там учебных «лохопадов» то, что «уважаемый классик» сам про них думает.