— Д-да, что-то подобное мне приходило в голову.
— Не что-то, а Промысел. Двадцать лет назад академик Волков открыл генетическую суперпроекцию, а через 9 лет появились, или, точнее, возродились вы, так?
— Положим, что возродился.
— Но перед этим, в середине тридцатых в Союзе прошли первые опыты по телепортации материи. А теперь люди делают первые шаги в межзвездной телепортации. То, что между открытием Волкова, вами и телепортацией есть прямая связь, не относится напрямую к нашей теме, но можете поверить, эта связь бесспорна. Могу лишь сказать, что и это – Промысел.
Достоевский лишь изумленно смотрел на волны плазмы перед собой.
— Люди технически доказали, что они могут войти в галактическую эру.
— Очевидно, так, — Он немного пришел в себя.
— Но может ли галактическая эра принять человечество?
Достоевский подскочил от неожиданности.
— И-и, как же я вам скажу? Это же вам решать, а не нам.
— Конечно, решим это мы, но для этого мне нужно узнать кое-что от вас.
— Что же?
— Чего хотят дети?
— Ну, это сложно в двух словах сказать. Одни хотят стать космонавтами, покорять галактику, другие – гидроинженерами, бороться с затоплениями в Китайской республике, третьи – гравитационщиками или даже социальными перфекторами.
— Нет, я не это имел в виду. Чего они хотят в мире? Как они хотят жить?
— Конечно, при социализме, в Союзе. Ведь в нашей стране во главу угла поставлен не капитал, а человек, а государство только защищает равенство возможностей для всех, гарантирует образование и охрану здоровья.
— И не это. Кстати, у государства, которое защищает всех, велик соблазн взять этих всех под контроль, диктовать свою волю и подчинять. Вы же знаете, как это было у вас в прошлом веке?
— Вы имеете в виду построение коммунизма железной рукой? Этим люди уже переболели, и никто не станет голосовать за диктаторские законы, за цензуру, однобокое идеологическое образование, я не помню ни одного перфектора, который бы…
— Постойте, это лишь частный случай. И вы не знаете, в какие ловушки можно попасть, если мыслить только категориями социальных перфекторов.
— Люди, наконец, поняли, что такое свободный выбор.
— Да, но поняли ли они, какова ответственность при настоящей свободе? Я хотел бы вам кое-что показать, — здесь переливы плазмы стали пульсировать ослепительно белым и Достоевский зажмурился.
— Взгляните.
Достоевский открыл глаза, чтобы удивиться в очередной раз за этот день. Он стоял на холме в окружении причудливых доисторических папоротников, Уриил парил рядом. Ящеры всех видов и окраса – кто медленно, кто быстрее, сновали, перелетали, рыскали или медлительно топтались в низине перед ними.
— Этот тираннозавр свободен, так же как та пара птеродактилей, ну и те бронтозавры тоже. Понимаете, животные не знают несвободы, но они не ведают и ответственности. Эволюция, как говорят о земном биологическом Промысле люди, учит, что выживает наиболее приспособленный.
— Так же и люди, — задумчиво проронил Достоевский.
Вспышка – и они очутились на «Гагарине».
— Вот ключевой вопрос. ТАК ЖЕ, Федор Михайлович?
— Постойте…я понимаю. Нет, нет, не так же! Как же мы, как волки что ли? Homo homini lupus est?[11] Тьфу!
— В этой галактике есть и другие, мы их называем «отверженные» расы, которые были бы рады ответу «Да».
— Нет!
— Но ведь это эволюция? А многие ли понимают то, что эволюция на Земле была инициирована лишь с одной целью – просеять и оценить все варианты, все ошибки и получить совершенный Образ для жизни на вашей бесценной планете? Что у эволюции была одна главная цель, эта цель – человечество, и что она давно уже достигнута? Могут ли ваши перфекторы осознать то, что соперничество, вражда, стяжательство, обман и эгоцентризм – это остатки той же самой животной эволюции, которую вы только что видели, что это атавизмы тернистого пути творения, с которыми вы тысячелетиями не можете расстаться? Это те хвосты и та шерсть, к которым человечество привыкло настолько, что считает это и по сей день нормой, а некоторые и сегодня продолжают говорить о человеке не более как о животном. Но настал день, когда вы вышли из колыбели своей звезды, потому вы должны осознать и ответить здесь и сейчас, суждено ли людям оставить их «хвосты и шерсть» в прошлом, или же вам суждено навсегда остаться на дозвездном уровне, — мягкий спокойный голос Уриила звучал в тишине «Гагарина» громоподобно.
Достоевский ошеломленно глядел на раскрывшиеся во всю длину зала «крылья» Уриила и лишь покачивал головой, осмысливая эти слова.
Он медленно остановил свой блуждающий взгляд на центре переливающейся плазмы и твердо заявил:
— Я верю. Верю в новых людей. Я не могу говорить за всех, но я видел души многих детей, и они защищены от этих «атавизмов».
Уриил молчал, и Достоевский снова ощутил пробегающую по телу рябь. Он терпеливо ждал.
— Вы говорите правду, что на самом деле знаете многих из этих новых людей, — спустя пару минут, которые тянулись для Достоевского много дольше, произнес Уриил.
— И что будет дальше?
— Дальше…Хорошо, я полагаю, мы пробно включим расу людей в кандидаты Межгалактической Лиги Разумных Жизнеформ, при этом координирующим государством от Земли может стать только Союз Свободных Социалистических Республик.
Достоевский почувствовал, что, наконец, все решилось, и диалог, о котором говорил Сергей Михалыч, все же найден. Ему впервые за многие годы захотелось курить.
Уриил продолжал:
— Кандидатский голос в Совете Лиги мы решили предложить вам.
Достоевский озадаченно посмотрел на плазменный сгусток и, поколебавшись, спросил:
— Простите, но как же мои уроки, как же дети?
Москва, 14 февраля 2012 г.
Sибирский, 2012
Елагин Константин
238: Магнитолёт «Никатор»
Терминал «Б» столичного аэровокзала встретил его шумным столпотворением, смехом и бодрыми песнями под гитару. Зал ожидания был полон молодыми парнями и девушками, одетыми в новенькую форму бойцов студенческих строительных отрядов. В разных концах зала пели про ребят с семидесятой широты, про почту, летящую с пересадками с материка до самой крайней гавани Союза, про камушки, бросаемые с крутого бережка далекого пролива Лаперуза, про наш адрес Советский Союз, про тайгу под крылом самолета, про поездку за туманом, за туманом и за запахом тайги, про карты, заправленные в планшеты, про следы, оставленные на пыльных тропинках далёких планет и про яблони, которые обязательно будут расти на Марсе. Строчки про марсианские яблони уже потеряли свою актуальность и могли с чистой совестью быть списаны с повестки дня – яблони на Марсе уже росли, и росли в местном, марсианском грунте, правда, кривенькие, жалкие и чахленькие, но упорно цепляющиеся за каменистую почву корнями и упрямо тянущие тонкие изломанные ветки с блёклыми листиками к бледному марсианскому солнцу, служа наглядным образцом превосходства сил живой природы над бездушной материей космоса. Конечно, они отличались от эталонных красавиц, высаженных в оранжереях и плодоносящих не меньше трёх раз за марсианский год, здоровых, раскидистых деревьев, радующих глаз сочной зеленью листвы и сладко-кислым вкусом плодов, однако они, эти хилые искривлённые кустики были подлинными бойцами, авангардом будущего сплошного и глубокого преобразования марсианской пустыни в цветущий город-сад. Остальное было внеземным колоритом, романтикой и юношеским максимализмом, проходящим быстро и незаметно после столкновения с первыми настоящими, а не придуманными трудностями и опасностями.
К выходу на лётное поле подъезжали комфортабельные автобусы, диктор объявлял посадку и очередная партия студентов, сорвавшись с места, жизнерадостно устремлялась в широко распахнутые двери. Мелькали нашивки, разноцветные эмблемы, значки, названия учебных заведений и по этим названиям можно было без труда изучать географию страны от Калининграда до Владивостока и от Кушки до Салехарда. Толпа заполняла прохладные салоны и уезжала к застывшим в жарком июльском мареве громадам сверхзвуковых стратосферных лайнеров. Белоснежные «Туполевы-274», приняв на борт пассажиров, не спеша выкатывали на взлётные полосы, разгонялись и торжественно поднимались в небо, вытягивая навстречу воздушным потокам скошенные вниз острые клювы носов.