bushel
083: Швартовы на кнехты
«Эх ты, швартовы на кнехты…» – в полутьме под решетчатыми сводами подволока хрипит из динамиков старинная песня подводников. По традиции четвертый куплет означает, что из подпространства в заданную точку мы вынырнули успешно; стало быть, сейчас мы на орбите желтого карлика, нашего промежуточного порта.
Разбрызгивая по рифленой дырчатой палубе черную жижу прыжковой смеси, мы поспешно, но все равно медленно, заторможено выбираемся из «лягушатников». Снимаем уродливые черные маски с «жабрами», стягиваем липкие гидрокостюмы. Автоматика тем временем сообщает по порядку, какие параметры в норме. В норме все. И слава богу.
Экипаж и ученые черными трясущимися амебами расползаются по местам; капитан добрался, тяжело ступая, до дежурного пульта, уперся в него дрожащей рукой, потыкал кнопки, вызвал порт. Диспетчер с нескрываемой едкой неприязнью требует подтвердить голосовую идентификацию. И даже судя по голосу – редкая сука.
— Автоматической мало? — со сдержанным отвращением спрашивает капитан. С нашим устаревшим – второго поколения – оборудованием после нуль-прыжка мутит, как после тяжелой пьянки. И кто-кто, а диспетчер это знает.
— Идентификация принята. Ваш литер – третий. Ваш номер – семнадцатый. Время ожидания – пятьдесят два часа. И если вам мало, добавим еще, ясно?
— Ясно, — отвечает капитан. Лицо у него серое, губы синие, дрожат. Как у нас у всех.
Сперва в нуль-прыжок идут корабли с литером ноль, дипкорпус, правительственные суда. Затем с единицей – пассажирские звездолеты, грузо-пассажирские трудяги, отвозящие на богатые ископаемыми и бедные зеленью планеты свежий вахтовый люд, и возвращающиеся с веселыми отработавшими партиями. Под вторым литером на орбите народ попроще – самоходные баржи с роботами вместо экипажа, рудовозы, мусоровозы. Под третьим – требующие ремонта балкеры да танкеры.
И наш бывший лихтер. Сейчас, после ремонта и переделок, это научно-исследовательское судно «Арнольд Мери». Ржавый, старый, неудобный. Корабль-неудачник.
В нулевых литерах народ порою даже не вылезает из своих комфортабельных «лягушатников» четвертого поколения, где ни «жабр», ни головной боли. А у нас что? Геологические пробы, да научные мысли. Потому-то нам и ждать двое суток и еще четыре часа. Всем же ясно, что с грузом «проб и ошибок» некуда особо торопиться.
Последовала обычная команда капитана – «кузнечикам» скакать по рабочим местам, «суркам» – отбиваться.
«Кузнечики» после нуль-прыжка чувствуют возбуждение и прилив сил, таких обычно процентов пятнадцать-двадцать в экипаже, если специально не подбирать. Большинство же чувствуют слабость, сонливость и, если не поспят час-другой, страшную головную боль.
Все разошлись по каютам. Я тоже доплелся до своей, выпил две таблетки, посидел, таращась, медленно лег на бок и вдруг, словно покатившись с обрыва, съехал в тусклый, отвратительный, безрадостный сон. Снился космос, страшный, бесконечный, холодный и жуткий.
Проснулся, почувствовав, как замерз, долго лежал, хлопая глазами, в одиночестве и полумраке, как в детстве. Только в детстве не было такой тоски.
Почему она накатывает на меня, когда в одиночестве гляжу я в иллюминатор? Не знаю. Встал, помылся, навел порядок, неохотно собрался. Дел по горло, и это хорошо.
На второй, рабочей палубе мне повстречался один из «кузнечиков», Ильмар-Карл, геохимик. На «Мери» много эстонцев – трое. Он явно торопился. Увидел меня, обрадовался.
— Геннадий. Я тебя искал. Ты можешь выделить на двадцать часов автономный зонд?
— Зонд? Автономный рабочий зонд? Зачем тебе? От прямого ответа Ильмар уклонился.
— Нашел кое-что интересное, хочу проверить.
— Ладно, бери. Только имей в виду, там фланговая цапфа может клинить, так ты, Карлыч, ее того, молотком…
— Спасибо, что предупредил. Учту. И он двинулся дальше, и тут же, слышу, встретил радиомеханика Филипенко.
— Алексей. Я тебя искал. Можешь выделить мне наружный блок для скрининга?
Я пошел дальше. Что он отыскал, пока мы спали? Ильмар обычно старательно делает вид, будто он очень «тормосссной», но лишь доходит до дела, выясняется, он быстрый и деловитый, как сейчас. Даже акцент свой деланный сразу забывает.
Скудость ресурсов в дальних экспедициях требует совмещать профессии. Я, например, не только инженер по вспомогательной технике, а еще и нештатный техник бригады геологов. Оттого помимо текущего регламента ремонтных роботов, помимо рихтовки обшивки и прочих дел, на мне еще и сортировка образцов последней партии, и подготовка своей части отчета.
Не знаю почему, но нынче всюду принято ныть: «ах, работа обрыдла! ох, рутина заела! о-о, скорей бы пятница!» Многие даже стесняются вслух признаться, что работа нравится. А я не стесняюсь. Я свою работу люблю. У нас на борту общение хорошее. Я такое ценю, кто бы что ни говорил. И от тоски, помимо прочего, отвлекает.
Часов шесть я работал, не поднимая головы, потом спохватился, настало время обеда. Оправился в кафе.
Заказал суп с фрикадельками, беляши, чай, салат; уселся, пью компот. За соседним столиком доцент Ахалбегян по телефону разговаривает:
— …ты, брат, не по адресу. Спросил бы лучше у аквалангиста, какого-нибудь, или у балерины. А я кто? обычный астрофизик; откуда у меня данные по метеоритным скоплениям? Хорошо, загляни на мой рабочий стол, кое-что есть, сейчас открою… Слушай, Ильмар, какой ты нудный! Сам найдешь, не маленький. Не за что. Бывай! Смотри-ка. Ильмар-Карл прямо-таки везде успевает.
После обеда я пару раз сыграл с ребятами в настольный теннис, передохнул, облачился в рабочий скафандр и полез на обшивку, гонять роботов по свежим вмятинам, по антеннам, да локаторам. Это называется «работа на свежем воздухе». Вернулся, доложился на мостик, и пошел отдыхать. Проспал часов, наверное, девять, если не десять. Раскрыл глаза. Опять я наедине с иллюминатором.
Ждать нам еще долго. Потом под хрип «ух ты, мы вышли из бухты» снова прыжок, возвращение в порт приписки, всплеск работы, разгрузка, отчеты, камеральные работы.
Но это потом, а сейчас – тоска. В такие минуты мне почему-то представляется океанский порт времен пароходов. Серое небо сливается с серым морем, вдали устрашающие волны у гранитного волнореза расходились так, что кажется, будто это сам волнорез качается на них вверх-вниз; в ржавые бочки на рейде вцепились тросами приземистый устаревший броненосец, жуткое корыто с арестантами, чумазые углевозы… И качается на стылой волне переделанное из старого тральщика научное судно, с пузатым водолазным ботом на корме.
И от волны у стального штевня, до низкого неба, все серым-серо, лишь на борту водолазного ботика нарисован зубастый красный дракончик с трезубцем в лапе. На счастье. Сотни лет проходят, ни черта в жизни не меняется.
Или меняется? Сами-то мы меняем хоть что-то в этой жизни, черт нас побери? Ладно, хватит нагонять на себя тоску. Пошел в бассейн, бросился в прозрачную голубую воду и плыл, плыл… Взад-вперед. Проплыл, пожалуй, километр, вылез на то же место. А, ни черта не меняется. В душевой после бассейна услышал чей-то диалог:
— … пыль? сам ты «пыль», тоже мне, специалист! Это метеоритный поток. Маленький, километров триста в наибольшем диаметре, и полста в наименьшем. Совсем рядышком с нами, на маршевых на зонде – часов пятнадцать-семнадцать туда и обратно.
— И что ему там надо?
— Говорит, при спектральном анализе что-то интересное разглядел.
— Ох уж эти мне флибустьеры и авантюристы…
— Мужики, — не утерпел я, — вы не про Ильмара, часом?
— А, — обрадовался кто-то, — он и тебя зацепил?
— И меня зацепил. Похоже, геохимия на месте не стоит.
— Это точно. Выбрался из душа, направился в отсек техобеспечения на планерку.