«Должно пройти много времени, прежде чем мы поймем, кем же в действительности был Сталин, — сказал мне молодой советский писатель. Единственное, что я имею против него, это то, что он хотел управлять самой большой в мире страной, словно собственной лавкой». Он же считал, что господствующий в Советском Союзе дурной вкус не может не быть связан с личностью Сталина, грузинского крестьянина, растерявшегося перед роскошью Кремля. Сталин никогда не выезжал за пределы Советского Союза. Он умер в уверенности, что московское метро — самое красивое в мире. Да, оно хорошо действует, удобно и очень дешево. В нем невероятно чисто, как и повсюду в Москве: в ГУМе бригада женщин целый день напролет протирает лестничные перила, полы и стены, которые все время пачкает толпа. То же самое в гостиницах, кинотеатрах, ресторанах и даже на улице; но с еще большим усердием это делается в метро, сокровище города. На деньги, истраченные на его переходы, мрамор, фризы, зеркала, статуи и капители, можно было бы частично разрешить проблему жилья. Это апофеоз мотовства.
На семинаре по архитектуре, проводившемся в рамках фестиваля, зодчие со всего мира беседовали с руководителями советского строительства. Одному из них — Жолтовскому — 90 лет. Самому молодому из руководителей генерального штаба архитектуры Абросимову — 56 лет. Это архитектура сталинских времен. Отвечая западным критикам, они выдвигали единственный аргумент: монументальная архитектура следует русским традициям. Итальянцы в своем блистательном выступлении доказали, что архитектура Москвы не соответствует традиционному стилю — это гиперболизированная и приукрашенная фальсификация итальянского неоклассицизма. Жолтовский, который 30 лет жил во Флоренции, несколько раз пытался разогреть свои идеи, но в конце концов вынужден был это признать. И тогда произошло нечто неожиданное: молодые советские архитекторы показали свои проекты, отвергнутые руководителями сталинский архитектуры, — они были великолепны. После смерти Сталина в советской архитектуре веет духом обновления.
Возможно, самой большой ошибкой Сталина было его желание во все соваться самому, вплоть до самых потаенных уголков личной жизни. Полагаю, с этим связана атмосфера мелочного деревенского ханжества, которая пронизывает все в Советском Союзе. Свободная любовь, рожденная из революционных крайностей, — легенда прошлого. Если взглянуть объективно, никакая иная мораль не напоминает так христианскую, как советская. В своих отношениях с мужчинами девушка подвержена тем же предрассудкам и пользуется теми же психологическими увертками и обиняками, что стали притчей во языцах в отношении девушек испанских. И с первого взгляда становится ясно, что в вопросах любви они управляются с той простотой, которую француженки называют невежеством. Их волнует, кто и что скажет, и в обычае долгие и контролируемые помолвки по всей форме.
Мы спрашивали многих мужчин, можно ли им иметь любовницу. Ответ был единодушен: «Можно, но при условии, чтобы об этом никто не знал». Супружеская измена — тяжкая и важная причина для развода. Крепость семейных уз охраняется жестким законодательством. Но конфликты не успевают дойти до суда: женщина, узнав, что ее обманывают, доносит на мужа в рабочий совет. «Ему ничего не будет, — говорил нам один столяр, — но товарищи смотрят с презрением на человека, у которого есть возлюбленная». Тот же рабочий признался, что если бы его жена не была невинна, то он не женился бы на ней.
Сталиным заложены и основы эстетики, которую начинают разрушать марксистские критики, — среди них венгр Георг Лукач. Самый признанный среди знатоков кинорежиссер Сергей Эйзенштейн мало известен в Советском Союзе, потому что Сталин обвинил его в формализме. Первый любовный поцелуй в советском кинематографе был запечатлен в фильме «Сорок первый», созданном три года назад. Сталинская эстетика оставила — в том числе и на Западе обширную литературную продукцию, которую советская молодежь не хочет читать. В Лейпциге советские студентки пропускают занятия, чтобы впервые прочесть французский роман. Москвички, которые сходят с ума от сентиментальных болеро, буквально пожирают первые любовные романы. Достоевский, которого Сталин объявил реакционером, начинает переиздаваться.
На пресс-конференции с руководителями советских издательств, выпускающих книги на испанском языке, задаю вопрос, запрещено ли писать детективные романы. Отвечают, что нет. И тут меня осенило: ведь в Советском Союзе не существует преступной среды, которая вдохновляла бы писателей. «Единственный гангстер, который у нас был, — это Берия, — сказали мне однажды. — Сейчас он выброшен даже из советской энциклопедии». Таково общее и категорическое мнение о Берии. И любые дискуссии исключены. Но его преступления не стали сюжетами для детективов. А научная фантастика, которую Сталин считал вредной, была разрешена всего за год до того, как искусственный спутник превратил ее в суровый социалистический реализм. Самый покупаемый русский писатель в этом году — Алексей Толстой (нет, они со Львом Толстым вовсе не родственники), автор первого фантастического романа. Считают, что среди иностранных изданий наибольший успех выпадет на долю «Пучины» Хосе Эустасио Риверы. Официальные сведения: за две недели продано 300 тыс. экземпляров.
Прежде чем попасть в святилище, пройти его, не задерживаясь, не более чем за минуту, мне понадобилось девять дней, еще полдня и еще полчаса стояния в очереди. При первой попытке дежурный, следящий за порядком, попросил предъявить специальный билет. Фестивальные пропуска не годились. Еще на неделе Франко обратил мое внимание на общественный телефон-автомат на Манежной площади: в стеклянной кабине, рассчитанной на одного человека, две молоденькие девушки по очереди разговаривали по телефону. Одна из них немного знала английский, и нам удалось объяснить ей, что просим ее быть нашей переводчицей. Обе старались убедить дежурного позволить нам пройти без специального пропуска, но получили твердый отказ. Та, что немного говорила по-английски, покраснев, дала нам понять, что советские милиционеры плохие люди. «Very, very, very bad», — повторяла она с глубокой убежденностью. Никому не нравилось введение спецпропусков, и мы знали, что многие делегаты прошли по фестивальному пропуску.
В пятницу мы предприняли третью попытку, на этот раз пришли с переводчиком с испанского — двадцатилетней студенткой-художницей, скромной и сердечной. Дежурные, даже не упоминая о специальных билетах, сообщили, что уже поздно: минуту назад запретили занимать очередь. Переводчица упрашивала, обращаясь к старшему группы, но тот отрицательно покачал головой и показал на часы. Нас окружила толпа любопытных. Внезапно послышался незнакомый разгневанный голос, громко повторяющий по-русски, словно ударяя молотом, одно слово «бюрократ». Любопытные разошлись. Наша переводчица все еще наступала, как бойцовский петух. Старший группы отвечал ей с той же непреклонностью. Когда наконец удалось оттащить ее к машине, девушка зарыдала. Мы так и не добились, чтобы она перевела нам, о чем они спорили.
За два дня до отъезда мы пожертвовали обедом и предприняли последнюю попытку. Встали в хвост очереди, ничего никому не объясняя, и дежурный милиционер доброжелательным жестом пригласил нас. У нас даже не спросили пропусков, и через полчаса, пройдя через главный вход с Красной площади, мы оказались под тяжелым сводом сделанного из красного гранита Мавзолея. Узкая и низкая бронированная дверь охраняется двумя солдатами, вытянувшимися по стойке «смирно» и с примкнутыми штыками. Кто-то говорил мне, что в вестибюле стоит солдат с таинственным оружием, зажатым в ладони. Таинственное оружие оказалось автоматическим оружием для подсчета посетителей.