Во-вторых, социальное сопротивление. Ни «пражская весна», ни волнения польских рабочих, ни движение за права человека в СССР не были бы возможны без Венгерской революции 1956 года.
Таким образом, когда я говорю о «поворотном пункте», я имею в виду поворот от пассивного принятия вещей такими, как они есть, и от чувства безнадежности — к пониманию того, что сопротивление возможно, что мир можно менять и он будет меняться, хотя это и потребует долгих лет и огромных жертв. Уже сейчас можно сказать, что многие жертвы были не напрасны: Венгрия пользуется наибольшей свободой среди восточноевропейских стран именно потому, что венгры показали свою способность сопротивляться с оружием в руках. И хотя революция была подавлена, коммунистические власти не могли не запомнить этого урока.
События 1956 года в СССР и Восточной Европе, кульминацией которых была Венгерская революция, наложили огромный отпечаток на меня и многих моих сверстников, с полным основанием мы можем назвать себя поколением 1956 года. На всем, что мы сделали и сделаем, лежит и будет лежать отпечаток этого героического года.
12 апреля 1977, Утрехт
Опубликовано по-венгерски в «Uj europa», июль-август 1977 (ФРГ).
Еврокоммунизм до 1984 года?
Запад обычно рассматривается как общество, ориентированное на перемены, как общество, где решающее слово принадлежит детям, а не отцам, в отличие, скажем, от многих восточных обществ с их установкой на неизменность и почитанием стариков. Не удивительно, что эта ориентация Запада благоприятна для тех политических сил, кто предлагает перемены, — а именно, для левых. Хороши или плохи их предложения, другой вопрос.
Правые в целом предлагают только сохранение того, что есть, и вместо социально-политических изменений имеют в виду только поддержание или увеличение экономического роста. Лидера с политическим мышлением все более вытесняет технократ — опасный симптом, свидетельствующий об отсутствии политических перспектив.
Левые, которых вынуждает к известному единству сама конфронтация «правые-левые», в сущности говоря, не едины. Левые демократы рано или поздно бывают вынуждены размежеваться с левыми-тоталитаристами, для которых идея равенства оборачивается идеей единообразия как своего рода суррогата реально недостижимого равенства. Однако этот водораздел среди левых проходит неявно, и именно здесь разворачивается игра еврокоммунизма.
Будет общим местом сказать, что стремление к большей демократичности и к большей независимости от советского тоталитаризма составляет, с одной стороны, сущность еврокоммунизма, с другой, его тактическую уловку — но где кончается существо дела и начинается тактика?
По-моему, есть два хороших критерия для оценки искренности еврокоммунистов.
Во-первых, это их отношение к оппозиции внутри собственной партии. Если не допускается оппозиция и свободная дискуссия внутри партии, то кажется весьма сомнительным, чтобы партия придя к власти, потерпела и какую-либо оппозицию вне партии. На предыдущем съезде ФКП был единогласно исключен за ревизионизм член политбюро Роже Гароди, а на последнем съезде так же единогласно — но без упоминания его имени — была принята его программа. Вот это-то единогласие и пугает больше всего.
Во-вторых, это отношение еврокоммунистов к оппозиции в тех странах, где компартии уже находятся у власти. ИКП, хотя и очень осторожно, говорит о необходимости соблюдать права человека в СССР. Но ее газета за десять лет не опубликовала ни одного письма от советских инакомыслящих, хотя к ней многократно обращались. Когда я послал письмо в ответ на появившуюся обо мне статью, главный редактор «Униты» ответил, что они публикуют только материалы, выражающие точку зрения ИКП.
Приход еврокоммунистов к власти в какой-либо латинской стране повлечет изменения в самой партии, причем, скорее всего не в пользу ее «еврокоммунистических» элементов. Условно представим себе структуру партии в виде треугольника, верхушка и основание которого (т. е. руководство и рядовой состав вместе с голосующими за партию избирателями) пусть на большую часть состоят из еврокоммунистов и только на меньшую — из сталинистов. Однако середина — партаппарат, бюрократия партии — в значительной степени состоит из сталинистов, видящих во всякой демократии помеху для своей работы. Но они-то и будут решающей силой, если партия придет к власти.
После февральской революции без большой натяжки можно было бы назвать большевиков еврокоммунистами, Сталин до приезда Ленина занимал почти такую же позицию, как сейчас Берлингуэр, и предлагал своего рода «исторический компромисс» — сотрудничество с буржуазным временным правительством. Известно, однако, во что превратился Сталин, когда стал олицетворением партийной бюрократии.
При этом я охотно соглашусь с доводом еврокоммунистов, что у них «будет но так». Действительно, как это было в России, уже нигде не будет. Еще Маркс сказал, что то, что сначала происходит как трагедия, потом повторяется как фарс. Но и фарс будет достаточно тяжелым.
По-видимому, многие на Западе при оценке еврокоммунизма в такой же степени принимают желаемое за действительное, как это уже было двадцать лет назад при оценке хрущевского реформизма. Однако вместо ожидаемой «либерализации» советской системы и «конвергенции» с Западом в СССР постепенно произошла замаскированная ресталинизация.
Отношение правых к еврокоммунистам показывает отсутствие у правых сколько-нибудь далекой политической перспективы. Страх перед «своими» коммунистами заставляет их все время угождать Москве в надежде, что в обмен на их уступки Москва будет играть сдерживающую роль. В действительности это позволило, например, ФКП создать облик независимой от Москвы партии, а на следующих выборах, возможно, приведет ее в правительство.
Тот, кто поощряет советский коммунизм, по существу бессилен и перед коммунистами у себя дома. Правые делают ставку на страх обывателя перед коммунистами — но невозможно строить всю политику только на таком негативном чувстве, как страх. Мы видим, например, что в Италии страх перед беспорядком скоро может оказаться сильнее страха перед коммунистами.
Предположим, что коммунисты придут к власти в Италии. Можно с уверенностью сказать, что они постараются сохранить на своих местах менеджеров и будут осторожны с частной собственностью, по первым делом унифицируют все средства массовой информации. Уже сейчас многие в Италии перебегают на сторону коммунистов не потому, что верят в коммунизм, а потому, что уверены в победе коммунистов.
Победа коммунистов в Италии может совпасть с послетитовским кризисом в Югославии, и это облегчит ввод в Югославию советских войск.
Тогда не только Югославия, но и Албания снова войдут в советскую орбиту, изолированная Греция окажется в положении Финляндии, Италия — в положении сегодняшней Югославии, а Испания — в положении сегодняшней Италии. Южный фланг НАТО перестанет существовать, вернее, на южном фланге окажутся Германия и Бельгия.
Конечно, для того чтобы это произошло, Советский Союз должен преодолеть тот внутренний кризис, который начинает разъедать его, — но, быть может, внутренний кризис как раз и будет преодолен таким образом.
Существует точка зрения, что для СССР нежелательна победа еврокоммунистов в Италии или Франции, поскольку это создает еще один независимый вид коммунизма в мире. Если это будет демократический коммунизм, то он будет слишком привлекателен для советских народов, а если тоталитарный, то он будет представлять вызов Москве своей независимостью.
Все это кажется мне неверным. Более свободная, чем СССР, коммунистическая Италия окажет, в конце концов, на советских граждан не больше влияния, чем оказывает более свободная, чем СССР, Польша. А тоталитарная коммунистическая Франция сможет быть не более независимой, чем тоталитарная Румыния.
И французский, и итальянский коммунистические режимы будут чувствовать себя слишком неуверенными как внутри страны, так и по отношению к своим западным соседям, чтобы проводить независимую от Москвы политику. Напротив, СССР будет единственным гарантом того, что они смогут удержаться у власти, и это заставит их принимать все советские условия. Даже такой колосс, как Китай, долго не мог себе позволить роскошь разрыва с СССР.