В связи с этим не следует преувеличивать вынужденный характер политики военного коммунизма. Представляется очевидным, что необходимость в условиях обострившейся классовой борьбы лишения буржуазии рычагов влияния на экономику вызвала форсирование процесса национализации промышленности и торговли, также как решение продовольственной проблемы при недостатке поставляемых селу товаров потребовало организации продотрядов и продразверстки. С этих позиций политика военного коммунизма должна бьггь признана вынужденной и оправданной в условиях гражданской войны и разрухи мерой.
Но нельзя забывать, что некоторые мероприятия, направленные против кулаков и положившие начало политике военного коммунизма, были приняты раньше, чем разгорелось пламя гражданской войны. С другой стороны, было бы упрощением считать, что эти мероприятия сами спровоцировали гражданскую войну. Дело, видимо, в том, что процессы, инициированные государственной хлебной монополией, приобрели к лету 1918 г. такую остроту и набрали такую инерцию, что мирный выход из создавшегося положения стал невозможным. Поэтому обе стороны, и Советское правительство, и кулачество, стремились к силовому решению проблемы: правительство еще больше ужесточало режим хлебной монополии, а кулачество поднимало мятежи под лозунгом восстановления свободы торговли. Логика этого процесса продолжала дейсгвовать в течение всего периода вооруженного противостояния Советского государства и кулачества и, действительно, вынуждала постепенное расширение мероприятий, проводимых в рамках политики военного коммунизма, на новые сферы экономики и общественной жизни.
Отдельного объяснения требует относительная легкость, с которой большевики весной-летом 1918 г. приняли решение о переходе к политике жестких непопулярных мер для решения продовольственной проблемы. Их не отягченная сомнениями решимость в проведении силовой политики против кулаков во многом основывалась на уверенности в кратковременном характере предпринятых мер ввиду грядущей мировом революции. Такой знаток эпохи, как Л. Д. Троцкий, писал, что политику военного коммунизма нельзя понять, “если оставить без внимания, что все тогдашние расчеты строились на ожидании близкой победы революции на Западе. Считалось само собой разумеющимся, что победоносный немецкий пролетариат, в кредит под будущие продукты питания и сырье, будет снабжать Советскую Россию не только машинами, готовыми фабричными изделиями, но и десятками тысяч высококвалифицированных рабочих, техников и организаторов”[44]. Все выступления Ленина начального периода существования Советской власти пронизаны ожиданием и надеждой на скорую мировую революцию, которая резко изменила бы политическую и экономическую ситуацию в стране. И эта ожидания были небеспочвенны: в ноябре 1918 г. в Германии началась революция. Однако надежда на нее оправдалась только в отношении отмены “похабного” Брестского мира: немецкий пролетариат потерпел поражение. Тяжесть осуществления коренных социальных преобразований легла на плечи одной России. (Вообще влиянию, которое ожидание большевиками мировой революции оказало на Великую русскую революцию, можно посвятить отдельную книгу).
Таким образом, попытки представить политику военного коммунизма исключительно как реакцию на гражданскую войну и хозяйственные трудности должна быть признана несостоятельной.
В. И. Ленин оказался объективнее своих интерпретаторов. В конце 1921 г. он дал следующую оценку военному коммунизму и вообще донэповскому периоду существования Советского государства: “Мы рассчитывали, поднятые волной энтузиазма, разбудившие народный энтузиазм… осуществить непосредственно на этом энтузиазме столь же великие… экономические задачи. Мы рассчитывали или, может быть, вернее будет сказать: мы предполагали без достаточного расчета — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране. Жизнь показала нашу ошибку. Потребовался ряд переходных ступеней: государственный капитализм и социализм, чтобы подготовить — работой долгого ряда лет подготовить — переход к коммунизму. Не на энтузиазме непосредственно, а при помощи энтузиазма, рожденного великой революцией, на личном интересе, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете потрудитесь построить сначала прочные мостки, ведущие в мелкокрестьянской стране через государственный капитализм к социализму; иначе вы не подойдете к коммунизму… Так сказала нам жизнь. Так сказал нам объективный ход развития революции”[45].
В этом поразительно честном признании, беспрецедентно откровенном для действующего политика, содержится ряд положений, раскрывающих суть периодов военного коммунизма и нэпа. Относительно первого из них обращают на себя внимание два обстоятельства.
Во-первых, Ленин признает не социалистический, а именно коммунистический характер осуществленных в 1918–1920 гг. преобразований. Действительно, обобществление средств производства в предельной — общенародной форме, уравнительное распределение, непосредственный продуктообмен вместо товарно-денежных отношений, всеобщая трудовая повинность — все эти признаки или прямо соответствуют коммунистическому способу производства, или определяют его утопическую (вследствие недостаточного развития производительных сил) форму. От социализма здесь нет практически ничего.
Во-вторых, В. И. Ленин не ищет оправдания допущенных ошибок в ссылке на вынужденный характер политики военного коммунизма, хотя он лучше кого-либо другого понимал обусловленность этой политики гражданской войной и хозяйственной разрухой. Более того, он подтверждает, что большевиками руководила вера в возможность осуществления быстрого перехода к коммунизму непосредственными велениями пролетарского государства” в духе революционного романтизма. Результатом такого своеобразного “вынужденного желания” и явился военный коммунизм.
НЭП
По оценке В. И. Ленина, продовольственная политика 1917–1921 гг. была очень груба, несовершенна, но “она выполнила свое историческое задание: спасла пролетарскую диктатуру в разоренной и отсталой стране”[46].
Однако “то, что было условием победы в блокированной стране, в осажденной крепости, обнаружило свою отрицательную сторону как раз к весне 1921 года, когда были окончательно выгнаны последние белогвардейские войска”[47]. Необходимость обеспечения победы над внутренними контрреволюционерами и интервентами, стремящимися к восстановлению старых порядков, заставляла трудовой народ мириться с продразверсткой, карточной системой, уравниловкой и прочими “прелестями” военного коммунизма. Но после окончания гражданской войны ситуация изменилась.
В результате аграрных преобразований и событий гражданской войны социальная структура деревни претерпела сильные изменения. Количество кулаков и их экономическое значение резко уменьшились. Основную часть деревенского населения — около двух третей составили середняки (до революции две трети крестьян были бедняками). Они проявляли недовольство продразверсткой, которая лишала крестьянское хозяйство стимула к развитию. Посевные площади и производство сельскохозяйственной продукции сокращались. Крестьяне не были заинтересованы в увеличении производства сверх самого необходимого, так как “излишки” все равно изымались в пользу государства. Крестьянство требовало свободы распоряжения излишками своей продукции и возможности продавать их на рынке. Лозунг свободы рынка, выдвинутый во время гражданской войны самой зажиточной частью села, объединил теперь большинство крестьян. Ленин признал обоснованность этих требований, указав, что в стране с абсолютным преобладанием мелкого крестьянского хозяйства наиболее правильной политикой является обмен хлеба на продукты промышленности, необходимые крестьянину[48]. Недовольство крестьян выливалось в прямые выступления против Советской власти — антоновщину, махновщину, мятежи в Сибири, на Украине и Дону. В начале 1921 г. не осталось ни одной губернии, не охваченной в той или иной степени так называемым “бандитизмом”[49]. Ленин оценивал внутренний политический кризис в начале 1921 г. как самый большой с октября 1917 г., поскольку “это было в первый… раз в истории Советской России, когда большие массы крестьянства, не сознательно, а инстинктивно, по настроению были против нас”[50].