ШАМИЛЬ ИДИАТУЛЛИН
СССР™
ПРОЛОГ
И нам не все равно, куда лететь ракетам,
И нам не все равно, где битва началась.
И верит молодым усталая планета.
Мы тоже советская власть.
Планы на оставшийся день были грандиозными: прийти в себя после обеда, давящего любое шевеление плоти и духа, показать Антону из Новокузнецка, насколько он не мастер тенниса, – и желательно всухую, чтобы скрипело и морщилось все, а то Федерер, блин, нашелся,– при этом не сгореть, при этом оставить силы на море и вечерний променад с Элькой, у которой, как в «Простоквашине», еще три платья не надевано.
Всухую не получилось: перекидал я в себя сластей, а может, кто-то добренький сел на правое плечо и не дал поглумиться, ибо к чему совсем уж человека обижать. Ну и играл Антоха лучше, чем я ожидал. Чего уж, впрочем, добра от добра искать. По-любому победа наша. И вискарь, на который мы подмазывали, тоже наш – вот что с ним только делать. И силы при нас остались – и на первый, разогревочный, подход к буйкам, и на второй – к яхте, выплясывающей в паре сотен метров. Пришла пора ныряния. Да так, что чуть навсегда со мной не осталась – или я с нею, в звонкой прохладе.
Ничто, как говорится, не предвещало. Элька мирно загорала живот, по поводу которого перестала наконец изводиться, Азамат, мелодично пыхтя, закапывался в тень, солнце было лютым, соседи – мирными, море шептало, на шепот из пальмовых рощиц выполз лузер Антон с дьюти-фришным пакетом. Заслуженный приз великому ниспровергателю дутых шахтерских авторитетов, не иначе.
Ниспровергатель великодушно отсалютовал лузеру и мущинской походкой, почти не семеня на жареном песке, направился к пирсу.
Немедленно начались чудеса, к которым я за неделю уже привык. Средиземное море издевалось лично надо мной. Допустим, с утра штормило. Я, понятное дело, еще за завтраком примерял себя к пенным валам, в обнимочку падающим на серый от ударов пляж. Но едва я ступал с огибавшей детский бассейн бетонки на песок, море сползало в обморок и валялось там до вечера, будто рядом танкер с ворванью раскололся.
А теперь все наоборот: настил встретил меня толчком в ногу и гонгом по ветру. Я остановился и посмотрел вниз сквозь белесые доски. Вокруг свай кипело. Море волнуется – раз. Два и три были на подходе: от горизонта тельняшкой катились неровные полосы разной степени лохматости.
Сегодня, видать, раскололся не танкер с ворванью, а баржа с глубинными бомбами. А я разве против? Отнюдь.
Я потихоньку начал разбегаться, прикидывая, что вон ту волну я пропущу, большая больно, а булькну как раз в проплешину за нею, вынырну в следующей проплешине, а потом прокачусь вон на том гребешке в паре метров от сваи.
Когда я догремел до середины загудевшего пирса, с берега прилетел знакомый свист: любимая жена кротко взывала к сиятельному мужу. Жуткое дело, между прочим. Элька, хоть и кормящая мать, мелкая и точеная, будто нэцкэ из щепочки, а как два пальца в рот сунет, у слушателя полное ощущение, что ему кто-то спицей вязальной через ухо гипофиз поправляет. Лично мою спицу затупила музыка волн и ветра. Но я отвлекся, оглянулся на лету, понял, чего родная хочет, задумался – да тут и ухнул. В ту самую больно большую.
Она приняла меня холодной подмышкой, аккуратно перевернула, и тут же в голове вспыхнуло – под легкий костяной стук. Мозг занемел, как десна от новокаина, и холодно выдал образ сваи. Сдвинулась она, что ли. Если да, то сейчас меня досками засыпет, а доски с гвоздями, ржавыми, девятидюймовыми, проткнут насквозь, а мне до тридцати трех еще жить и жить, и Элька на берегу, и Азамат – за мать, за отца не ответчик, вниз, вниз... Тут мозг отжал пульсирующую подкорку, я спохватился, подергался, нащупал верх и штопором полез туда. Воздух кончался, в голову било как в колокол, вместо серой мути перед глазами мелькнуло зеркало, я разбил его макушкой, хапнул воздуха, получил ведро бешеных брызг в нос, судорожно чихнул-кашлянул горьким и погреб к берегу, запоздало думая о том, как все могло весело получиться, – а ведь еще два дня отпуска оставалось, куча евро, зато на доставке тела можно сэкономить, это страховая компания на себя взяла, лишь бы Элька не догадалась, перепугается, балда, да нет, вроде не заметила, вон заливается, сквозь хардкор в голове слышно, все, дно. Иди ровно, отдышись на ходу, вдо-ох–выдох, глубоко, вдо-ох, не шатайся, макушку как бы вытри – нормально, рассечения нет и шишак не слишком крупным будет, что значит сразу холод приложить, так, на лицо небрежность и сдержанную досаду – искупаться не дают, гады. С голосом осторожнее, чтобы не плыл. Нормально. Все, живем.
Пространства вокруг наших топчанов заметно прибавилось – а на песке нарисовалось солнышко с короткими лучиками. Это соседи, настигнутые соловьиной рощей, в полубессознательном состоянии двигали свои лежаки прочь от источника безобразий. Явно плохо учились в школе, раз пытались перекрыть скорость звука. И явно не знали силу духа восточноевропейской красавицы, коли надеялись, что кислые рожи и укоризненные взгляды могут сбить ее с пути к горящему коню или скачущей избе. Немцы, что с них взять.
Несколько турецких ребят, обслуживавших пляж, оказались мудрее – они просто слегка пригнулись и закаменели неправильно растянутыми лицами. Смешно вышло, даже я оценил. А Азаматулла, всосав губы, с восторгом смотрел на мать и колотил кулаками по песку, требуя продолжения концерта.
Но красавице моей было не до продолжения и не до смеха. Она с тревожным видом протянула мне телефон. Ну ёлы-палы, подумал я, совсем оклемавшись. Договаривались же. Со всеми договаривались – не дергать, пока я раз в жизни спокойно. С Элькой договаривались – не служить передаточным звеном, ежели дерганья все-таки случаются. Ну что такое?..
Говорить я ничего не стал, толку-то. Взял трубку, подал голос. Мельком подумал, что никогда уже не привыкну к этому увечному антиквариату, который занимает руки, невнятно орет в ухо, перевирая все на свете, не понимает по-человечески, сдыхает без предупреждения да еще норовит удрать на волну самого дорогого оператора. По большому счету лично мне это фиолетово, трубу исполком оплачивает – но экономика должна быть. Особенно теперь.
Тут же стало не до того.
В трубке, как муха в стакане, бесновался Баранов.
Правда, на вводные конструкции он тратиться не стал, пролаял что-то невнятное и уступил мембрану Рычеву. Рычев говорил размеренно, но я-то слышал, что на хорошем психе:
– ...Всем, кто давал присягу Советскому Союзу. Всем, кто родился в СССР. Всем, кто был пионером. Всем, кто любит настоящую Родину, ясную звезду и чистое солнце над мирной планетой, а не полосатых кур-мутантов о двух головах. Всем, кто меня слышит. Я, Максим Рычев, глава Союза Советов, говорю: наш Союз не сдается. Наш Союз жив и прекрасен. Мы обрели свою подлинную Родину и готовы защищать ее до края. Мы готовы ко всему. Но мы ждем помощи от вас, друзья. От тех, для кого советский...
– Слава! Баранов, твою мать! – заорал я, не обращая внимания на подпрыгнувших фрицев.
Баранов наконец-то включился и сам заорал:
– Ты понял, что это такое?! Ты вообще видишь, во что он нас!..
– Слава, это что? Ящик?
– Да какой, на фиг, ящик, откуда? Он куда мог ролик залил и крутит шарманку по кругу. Совсеть – вся, сайты – все, дальноволновки и эфэмы – до которых дотянулся.
– А сам где? В Союзе хоть?
– А я знаю? Я сам из Тюмени только еду!
– Я понял. Ладно, Слава, короче...
– Чего ладно-то? Что делать-то? Чего мне делать, скажи?
– Баранов, ты где родился? В СССР? Вот флаг тебе...
– Да пошел ты, – обиделся Баранов и выскочил из трубки.
Я положил телефон на колено задравшей голову Эльке и аккуратно сказал:
– Tuıan ildän tuyğan yuq. [1]
– Что такое? – спросила Элька.
– Да ничего. Домой ехать надо.
– Мы с тобой, – быстро сказала она.
– Эль, держи себя в руках. Еще два дня.
Элька замотала головой.
– Эль, щас обратный рейс искать, в чартер вписываться – гемор тот еще. Одному легче будет, чем троим. Потом, денег сколько потеряем. Давай хоть ты...