Брежневский «застой» мы должны рассматривать как первый этап перестройки. Именно он остановил «забег» за счастье для всего человечества, вернув людей к счастью в своих квартирах. Чем больше становилось людей в индивидуальных квартирах, тем сложнее их было поднимать на подвиг. Получается, что советская мобилизационная экономика и политика ковали тип человека под четкие государственные потребности. Человек из общежития мог уехать на строительство БАМа, человек из своей квартиры – нет.
Именно в этот момент к нам пришли не только более свободно западные фильмы, поскольку кинотеатрам надо было зарабатывать деньги, а продвижение идеологии неприбыльно. Имея желание заработать, партийные издательства стали переводить то, что могло дать деньги, а это было то, что хотели читать читатели. И коммерция победила партийность.
Уже в перестроечное время к нам пришло и чудо визуального века – телесериалы. Елена Ракитина пишет о феномене «Рабыни Изауры», а ведь была еще и «Санта Барбара», и «Просто Мария» c однотипно опустевшими в момент трансляции улицами городов: «Тоска по вымыслу, которому можно просто сопереживать, над которым можно, по словам классика, облиться слезами, была утолена на излете советской истории тем, что пару лет спустя презрительно начнут называть „бразильским мылом” […] Знать, что завтра или через неделю снова увидишь тех, к кому привык и прикипел сердцем, пусть их и не существует в трехмерном мире; что в жизни есть нечто надежное, хотя бы на сезон-другой, а если повезет, то его продлят – разве не в этом суть нашей любви к сериалам? Современный человек, быстро и насыщенно взаимодействующий c внешним миром, чудовищно одинок. Он вечно на связи, у него вечно что-то гудит и звонит в кармане, подмигивая зеленым огоньком, но это хаотичное движение и мелькание плохо складывается в жизнь, от которой мы по-прежнему ждем если не постоянства, то продолженного, продолжающегося смысла. 50 минут любимого сериала и надежда на то, что будет еще 50 минут, его, конечно, не обеспечивают. Но предлагают действенный паллиатив в его отсутствие. И когда на экране или мониторе сходятся в бою армии, взлетают драконы, всеведущие спецслужбы и могущественные недруги строят козни герою, по единственной ворсинке находят убийцу, вершится история и делается политика, когда мы следим за выдуманными делами, бедами и чувствами персонажей, едва ли кто-то вспомнит о том, что начиналось для нас это вхождение в новый мир c бразильской квартеронки Изауры, c ее злоключений и любви» [37].
Образуется парадокс – наши производители виртуального продукта, а именно они несут миру иллюзии, могли поднимать высоко свои знамена только тогда, когда были независимы коммерчески от зрителя или читателя. Когда же экономика поставила их на колени перед потребителем, вся стройная идеологическая система рухнула.
Поэт-переводчик Григорий Кружков говорит о давлении советских издателей: «Почему так поздно? Наивный вопрос для того, кто знает принципы книгоиздания зарубежной литературы в советский период. Что издавать, что нет, что допускать, что запрещать – было вопросом идеологическим. Это решали облеченные доверием партии зубры марксистского литературоведения. Допустимыми признавались очень немногие авторы – те, которые были признаны „прогрессивными”. Скажем, английские романтики были разделены на три категории: революционные, реакционные и „ни то ни се”. Революционных (Байрон, Шелли) можно было издавать (понемногу!), реакционных (Вордсворт, Кольридж, Саути) – ни в коем случае. А тех, которые ни то ни се (прежде всего Джона Китса), нежелательно… Но режим ветшал, и постепенно нормальным филологам и переводчикам удавалось протолкнуть новое, ранее запрещенное имя; каждый раз это была победа. Огромным свершением была „Библиотека всемирной литературы”, энтузиастам которой удалось донести до читателей десятки и сотни неизвестных доселе советскому читателю имен. Вот тогда-то и появились переводы Китса, Вордсворта, Саути и так далее, – хотя до отдельного издания им еще пришлось ждать много лет. Джон Донн – поэт придворного круга, метафизический (!) и религиозный (!!) – помилуйте, кто бы его разрешил издавать в глухую советскую эпоху. Повторяю, его „пробили” энтузиасты, и процесс „пробития” был ой какой длинный. Как вы совершенно верно заметили, породнили Донна c русской поэзией даже не переводы Бродского, а его гениальная „Большая элегия Джону Донну”». [38].