В каждом нарративе заложены разные движущие силы и разная степень сопротивления. Нарративы, повествующие об успехе, всегда строятся на преодолении трудностей. В нарратив революции 1917 года тоже было вписано вооруженное сопротивление прошлой власти, которого на самом деле не было.
Гелиана Сокольникова, дочь известного большевика Григория Сокольникова, вспоминала: «Когда были открыты партийные архивы, мне попалась анкета, в которой его (Сокольникова – Г. П.) рукой было написано, что в ночь Октябрьского переворота он c Лениным спал в Смольном на газетах. К утру из Зимнего дворца пришел Антонов-Овсеенко, известный большевик, и сказал: „Временное правительство сняло c себя все полномочия”. Никаких штурмов, никакой стрельбы, никаких посторонних людей отец не описывает» [13].
Создавая из индивидуальных писателей вариант фабрики коллективного труда, следовало дать им в руки инструмент ОТК, которым и оказался соцреализм. Андрей Жданов объяснял его на первом съезде писателей таким образом: «Наша советская литература сильна тем, что служит новому делу – делу социалистического строительства. Товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ. Что это значит? Какие обязанности накладывает на вас это звание? Это значит, во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как „объективную реальность”, а изобразить действительность в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться c задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма. Такой метод художественной литературы и литературной критики есть то, что мы называем методом социалистического реализма. Наша советская литература не боится обвинений в тенденциозности. Да, советская литература тенденциозна, ибо нет и не может быть в эпоху классовой борьбы литературы не классовой, не тенденциозной, якобы аполитичной» [14].
Однако следует признать, что это достаточно расплывчатые определения. Они, конечно, позволяют наказывать за неправильность текста, но отдают творческие правила его написания писателю, который сам должен догадываться, что такое хорошо и что такое плохо. А это в условиях государственной монополии не только на водку, но и на информационные и виртуальные потоки заставляло писателей скорее идти на шаг дальше в выполнении наказов партии, чем недовыполнять их.
Евгений Добренко акцентирует в соцреализме инструментарий создания реальности: «соцреализм не есть нарратив; он есть дискурс, производящий – при посредстве нарратива – реальность» [15].
И это стопроцентная правда, но она не исключает того, что как литературная форма соцреализм, конечно, был нарративом определенного вида. Его попытались сделать «инструкцией» по поведению, даже в чем-то преуспели. Но чем больше в тексте будет «инструкции», тем в ней меньше остается художественного.
Алексей Святославский представляет свой аргумент в защиту соцреализма: «Постсоветская критика и публицистика ополчились на соцреализм из-за так называемого советского мифотворчества, которое морочило людям головы пустыми обещаниями рая на земле. Однако такая критика, по сути, некорректна, поскольку очевидно, что всякое общество живет своими мифами, своей верой, своей надеждой, и постсоветская Россия не стала исключением, правда, потеряв в своем коллективном созидательном потенциале, который естественным образом снизился при переходе к „обществу потребления”» [16].
СССР называл себя самой читающей страной в мире. И это действительно требовало работы целой фабрики писателей. Именно для них «конструкторы» и создали соцреализм как самый правильный вариант советского нарратива.