Кирилл Александров пишет: «Личное и общественное поведение в СССР в значительной степени определялось влиянием верообразных мифов и обязательных фикций, возникших в результате интенсивной деятельности огромного аппарата партийно-политической пропаганды. Причем искренняя вера населения в очередной кремлевский миф отличалась от молчаливого примирения c фикцией – в этом случае лицемерное единодушие обуславливал не самообман, а подсознательный страх перед репрессиями за выражение малейшего несогласия. Среди наиболее популярных сталинских идеологем я бы назвал мифы о построении социализма, „самой передовой стране в мире”, „враждебном окружении”, „непрерывном обострении классовой борьбы”, „общенародной собственности”, фикции „морально-политического единства”, „счастливой и зажиточной колхозной жизни”. Власть последовательно расширяла рамки несвободы, требуя отказа от всякого самостоятельного мышления» [17].
Советский тип воздействия оказался успешным, поэтому его модели и сегодня продолжают звучать. Советский агитпроп постоянно прорывается, особенно заметным это становится в кино, где вовсю идет активация слишком простых переходов, не требующих сложного мышления.
Татьяна Каминская отмечает: «Эксплуатация популярных образцов агитпропа советской поры в России сегодня объясняется двумя подходами: 1) римейки в искусстве и бизнесе как коммерческое использование ностальгии по советскому времени; 2) реальная коммуникация c населением. Что касается римейков, они характерны для российской действительности начиная c конца 1990-х гг.: именно тогда возникла мода на переосмысление советских символов, лозунгов и названий. Действительно, совершенствуясь технически, кинематограф и телевидение повторяют популярные сюжеты, интерпретируя культовые фильмы и вновь экранизируя произведения литературы. Разумеется, римейки невозможно объяснить только коммерческой выгодой и жаждой приобрести популярность проторенным путем. Как было указано автором, очевидна связь римейка c защитой от утраты идентичности, стремлением, не всегда осознанным, противопоставить глобализации нечто традиционное, знакомое и любимое c детства» ([18], см. также [19]).
Мы все жили и живем в необходимости жить в поклонении государству. И когда государство называет кого-то врагом, мы тем более должны подчиниться этому призыву. Либо клеймо врага падет на нас.
Но вот Лев Гудков выстраивает обратную зависимость, что это подчинение элиты менталитету масс, поскольку актуализируется то, что уже присутствует в массовом сознании. Но более главное замечание состоит в том, что происходит упрощение сложной системы.
Л. Гудков пишет: «Эффективность риторики врага означает собственно не „изобретение” факторов угрозы, а лишь актуализацию находящихся в культурном „депо”, на периферии общества давних, общеизвестных и „отработанных” представлений, обычно выступающих лишь в качестве средств первичной социализации, мифологических структур массовой идентичности. Поэтому трудности концептуального или аналитического толка связаны c пониманием причин перенесения подобных представлений, играющих важную роль для сохранения низовой и относительно примитивной идентичности, на более высокие уровни организации, их влияния на более сложные социальные взаимодействия, на эволюцию институциональных структур. Иначе говоря, постановку проблемы следовало бы, пусть даже в целях интеллектуального эксперимента, перевернуть: происходит не навязывание „массе” идеологических конструкций „врага”, а давление возникающей в определенных условиях „массы” на формы организации общества, подчинение „элиты” менталитету масс (образу морали, принципам солидарности, ценностным мотивациям). Использование идеологемы врага для массовой мобилизации или в целях легитимации социальной системы представляет собой специфический „сброс” институциональной „сложности”, блокировку модернизационного развития, плебейское упрощение или уплощение социокультурной организации общества. Вопрос, следовательно, заключается в том, при каких условиях и под влиянием каких обоюдных интересов возникает этот процесс взаимодействия, какова логика его развертывания и затухания, каковы культурные ресурсы и социальные последствия» [20].
Парадоксальным образом получается, что государство c «врагами» становится сильнее, поскольку оно мобилизуется вокруг одной цели, оставляя остальные задачи типа благосостояния граждан без внимания. По сути, именно такой была модель советского государства, которому всегда был нужен враг. Если в довоенное время основным врагом был внутренний, то в послевоенное время его место занял враг внешний. Каждый, живший в то время, хорошо помнит карикатуры про «оскал американского империализма» (см., например, об образе врага [21–24] или взгляд c американской стороны [25]).