До мамы осталось человек шесть, когда тётка снова объявила:
— Размеры тридцать семь, тридцать семь с половиной и тридцать восемь с половиной ЗАКОНЧИЛИСЬ! Просьба за такими размерами не стоять!
Тут я испугалась, что толпа сейчас сметёт и тётку, и ряды полок, и ограждения отдела, но на помощь этой тёте подскочили ещё две, превратившись в этакого синехалатного цербера, и начали жёстко призывать к порядку. Одна из них схватила стальную обувную лопатку и заколотила по металлической стойке ограждения. Оглушающий звук заметался под высокими старинными потолками магазина:
— ТИШЕ! ТИШЕ! СОБЛЮДАЙТЕ ПОРЯДОК!
Пока происходил весь этот паноптикум, мама дождалась своей очереди и вошла в отдел. За её размер я не переживала, ножка у неё маленькая, тридцать шестой. Обычно он до самого конца есть.
Я видела, что она примеряет что-то, поворачивая ногу перед маленьким напольным зеркалом, но что конкретно — с моего места, конечно, было не разглядеть. Если верить настенным магазинным часам, мы стояли в этой очереди уже час сорок. Кстати, через двадцать пять минут обед. Как эти церберши планируют выпереть из магазина очередь, я представляю с трудом. Или они как-то подрассчитали, что к этому времени как раз всё продадут? Что-то сомнительно мне. О! Мама расплачивается. Подошло, аллилуйя!
Она протолкалась через толпу, раскрасневшаяся, с горящими глазами:
— Две пары купила!
— Молодец! — искренне обрадовалась я. — Разные, хоть?
— Конечно! Босоножки с ремешками и такие закрытые, как на осень.
— Дома посмотрим. Пошли, а то сейчас обед, я боюсь, как бы эта толпа тут драться не начала.
— Ну, драться-то не начнут, ты что! — удивлённо посмотрела на меня мама.
Ах, да. Советский человек пока ещё дисциплинирован. А вдруг?
Мама, видимо, тоже подумала: «А вдруг?» — потому что больше мы задерживаться не стали и направились на улицу.
— Ещё куда пойдём? — спросила она.
— А мы куда-нибудь успеем?
— Наверно, уже нет. Пошли тогда, семечек на рынке купим — и домой?
— Ага.
Семечки на рынке продавали бабульки. Жареные подороже, сырые — подешевле. Мама всегда брала сырые, обязательно тщательно мыла, а потом жарила их по своему вкусу на огромной алюминиевой сковороде. Семечки мы очень уважали.
— Почём туфли-то? — спросила я по дороге.
— Босоножки двадцать восемь, а осенние — сорок пять.
— Ну, нормально. Это мы удачно попали. Только я есть уже хочу.
— Может, пироженку тебе в кафетерии купить?
— Ой, нет. Брезгую я тут. Дома поедим.
Дома мы торжественно рассмотрели туфли. Осенние выглядели прям вообще достойно, такая элегантная классика. Да и босоножки с целой кучей тоненьких лаковых ремешков тоже были на уровне. А ещё мне понравилось, что они были красными. Красное, блестящее — это на пятёрку. Женщина должна сверкать. Это во мне восточная кровь так говорит.
Бабушка туфли оценила, а пластинки не очень. Первым делом, в точь как мама, спросила:
— Оля, а зачем тебе этот негр?
— Надо! — сурово ответила я, наворачивая суп. — Это очень классный негр, всемирно известный. Вы как хотите, а я буду слушать.
Я отжала себе нижнюю полку в стеклянной части старого серванта — сейчас она всё равно пустая стоит — и составила туда свои приобретения. Строго вертикально, чтобы диски не повреждались! Буду по очереди слушать, для вдохновения. Некоторые любят под музыку писа́ть, я так не могу. У меня процесс сочинительства все ресурсы сознания на себя мобилизует. Но вот перед этим настроиться, поймать волну — это кайф. Иногда трёх-пяти минут хватает, чтобы муза пришла. Только слушать по настроению нужно разное. Ну, теперь у меня минимальное разнообразие появилось.
После обеда мама села фартуки для меня шить (чёрный повседневный и белый парадный) из обрезков гипюра и кружев, которые у неё в специальном тряпочном мешочке хранились. А я внезапно почувствовала, что устала ну просто смертельно. И вырубилась. Днём! Крайне редкое для меня явление.