Стаций Публий Папиний. Фиваида

топчет толпа, — остается Тидей недоступен для грозных
дротов, противостоя ударам несокрушимо.
Именно так — если гетской должны мы Флегре поверить[72] —
против грозящих небес стоял Бриарей необъятный:
фебов колчан супротив и змея беспощадной Паллады,
и к пелетронской сосне прикрепленное марсово жало,
и — хоть Пирагмон устал — Ненавистник зазубренных молний;
600 так, осаждаемый всем — безуспешно — Олимпом, он все же
ропщет, что множество рук — без дела. — Не менее пылок,
щит выставляет Тидей: отступит, затем обернется,
или на робких вперед побежит, иль станет — исторгнуть
жала, — а множество их впивалися в щит и звенели,
мужу оружье даря, от ударов страдавшему частых, —
правда, из них ни один, не достигнув источников жизни,
смертью не мог угрожать. А он Деилоха сбивает
яростного, а за ним заставляет Фегея спуститься
к теням, который грозил топором, для удара воздетым;
610 Гиас диркейский за ним с эхионским сражен Ликофонтом.
Строй пересчитывая, своих не находят, и нет в них
к сече любви, но скорбят, что толпа постепенно редеет.
А выводящий свой род от Кадма Тирийского Хромий
(некогда он бременил финикиянки чрево Дриопы;
увлечена в хоровод, она о плоде забыла
и потащила быка, за рога ухватив, для Эвана, —
выпал младенец тогда трудом непосильным исторгнут)
тут, величаясь копьем и льва полоненного шкурой,
мощью сосновою стал потрясать узловатой дубины
620 и закричал: «Да неужто, мужи, он один — победитель
стольких — и в Арги придет? — Не поверят пришедшему люди!
Други, ужель бессильны у нас и рука, и оружье?
То ли царю мы, Кидон, мы то ли, о Ламп, обещали?»
Тут-то в зияющий рот и влетело тевмесское древко
и через глотку прошло: где только что голос струился,
плыл рассеченный язык в потоке излившейся крови.
Хромий покамест стоит, но смерть пробегает по членам, —
валится он и навек, вгрызаясь в копье, умолкает.
О Феспиады, а вас ужели хвалительной славе
630 я откажусь поручить? — Подхватил объятого смертью
брата с земли Перифант (прекраснее сей благочестной
доли — нет ничего), поникшую голову левой,
правою тело рукой обхватив; рыданьями горе
грудь его истерзало, тесня, и ремни не сдержали
шлема, от слез увлажненного; тут — стенящему громко
сзади тяжелый дрот проломил дуговидные ребра;
следом и в брата войдя, тела родные сцепило
жало; первый глаза, доселе мерцавшие жизнью,
поднял и взор угасил, увидав погибавшего брата;
640 тот, кто вторым был сражен и в ком были силы, промолвил:
«Так да целуют тебя, заключив в объятия, дети».
Роком одним сражены — достойная жалости жертва
смерти — каждый глаза закрывает десницей другому.
После сих двух Тидей, копьем и щитом потрясая,
в ужас Менета привел, который испуганным шагом
пятился прочь от него; но вот на глине неверной
он, оскользнувшись, упал и, выставив обе ладони,
стал умолять, отводя от горла блестящее жало:
«О пощади ради сих под скользящими звездами теней,
650 ради богов и ночи твоей[73]! Дозволь мне явиться
в Фивы вестником бед и петь пред народом дрожащим —
пренебрегая царем — о тебе и о том, что бесплоден
был наших копий полет, а твоя недоступна железу
грудь оставалась, и ты победителем к другу[74] вернулся».
Молвил. Тидей же, в лице не переменившись, «Напрасно
слезы ты льешь», — говорит. — «Мою, полагаю я, шею
ты обещал злодею-царю; — с оружьем и светом
ныне расстанься: к чему добиваться жизни трусливо? —
Войны нас ждут». — И из тела уже окрашенный кровью
660 дрот выходил. А Тидей, раздраженный, горькою речью
так проводил побежденных: «Для вас не праздник трехлетний
ночь принесла[75], как вашим отцам, не таинства Кадма,
те, где Вакха сквернит преступных родителей ярость[76].
Я, вы считали, несу, безоружный, небриды и тирсы[77]
ломкие, да возгремлю[78] и вступлю в келенскую битву
мерзостных флейт, — но их не ведает муж настоящий.
Здесь — иные бои и ярость, — спускайтесь же к теням,
трусов ничтожная рать». — Взгремел, но уже не служило
тело ему, и в предсердии кровь утомленная билась,
670 и, подымаясь, рука опускалась бессильным ударом,
медленны стали шаги, и шуйца держать уставала
дроты, вонзенные в щит; по вздымавшейся груди катился
пот ледяной, а с волос и ланит полыхавших стекали
росы кровавых расправ и погибели мерзкие брызги.
Лев таков же[79], в поля пастуха отогнавший далеко
и потравивший овец массильских: обильным убийством
голод насытив, главу опускает и гриву, от крови
отяжелевшую; сам утомясь, стоит средь убитых,
пасть разевая, жратвой побежденный; в нем больше не зреет
680 гнев: меж пустых челюстей один только воздух сжимая,
высунутым языком он шкуру обмякшую лижет.
Чуть было он не пошел, надменный оружьем и кровью,
в Фивы, да явится им — побежденным царю и народу,
гордо в город войдя, — но ты, Тритония Дева,
пылкого и ослепленьем побед надменного мужа —
речи своей удостоив — спасла: «О поросль Ойнея
гордого, Фивы кому одолеть я давно предлагала
дальние, — ныне уймись и богов, тебе потакавших,
не искушай: повторить сей подвиг тебе не удастся.
690 Счастья вдоволь вкусив, удались». — Оставался, избегнув
гибели горькой, один Гемонид, других переживший
не по случайности: все предвосхитив, и ведая неба
знамения, и отнюдь не обманутый птицами[80], Мэон
не устрашился вождя остеречь, но советчику судьбы
не дали веры. Итак, от бездействия был он избавлен,
жалкий: доверил Тидей трепетавшему грозные вести:
«О, аониец, кого моею милостью завтра —
отнятого у душ подземных — Аврора увидит, —
вот что вождю донеси: крепи врата загражденьем,
700 дроты остри, осмотри от времени ветхие стены,
главное же — людей собирай, следи, чтобы частых
было побольше рядов. — Взгляни, как широко курится
поле от длани моей: такие в сраженье идем мы».
Рек и, готовя тебе по достоинству дивную почесть
из окровавленных груд, о Паллада, лежащую всюду
сносит добычу, гордясь, и на труд необъятный взирает.
Дуб, который давно позабыл о юности нежной[81],
в поле стоял меж холмов, обильной покрытый листвою
на искривленных ветвях и твердою грубой корою.
710 Легкие шлемы к нему и в ранениях многих доспехи
нес и развешивал их, мечи же — привязывал, в сече
сломанные, и копья, из тел изъятые теплых.
После, тела и оружье собрав и их попирая,
начал молитву, а ночь и высокий хребет отзывались:
«Грозная дева[82], краса и ум верховного бога,
Ратница, страшным тебе лицо украшает убором
шлем и грозит со щита Горгона в брызгах кровавых;
Марс и Беллона с копьем не более яростно к битве
трубам велят призывать, — прими же священную жертву!
720 то ли являешься ты к пандионовой круче, чтоб наши
сечи узреть, то ли ты от Итоны идешь аонийской,
радуясь пляскам, а то — да омоешь в Тритоне ливийском
пышные кудри — тебя, двухвыйным гремящие дышлом
на безупречных конях похищают крылатые оси:
Груду доспехов тебе и одежды ужасные ныне
я посвящаю, но вновь к партаоновым пашням родимым
если вернусь и если Плеврон мне откроется марсов, —
храм тебе посвящу золотой на холме посредине
града, откуда смотреть на бурный простор Ионийский
730 весело, светлою где струёй отгоняющий море
мутный идет Ахелой мимо скал Эхинадских торчащих.
Выбить я сверху велю сражения предков и мощных
гордые лики царей и прибью под куполом гордым
вооруженье, что сам принес, добыв его кровью,
и дарованья твои из Фив, Тритония, пленных.
Сто посвященных тебе калидонянок жертвенник девий
будут актейскими чтить огнями и красные ленты
с чистой оливой сплетать вперемежку с белою нитью;
и неусыпный огонь в очагах долговечная жрица
740 будет питать и всегда сохранять сокровенную скромность.
В войнах и в мирные дни первины трудов, как и прежде
частые, будут твои, — и пусть не ярится Диана».
Так он промолвил и путь к вожделенным Аргам продолжил.