Стаций Публий Папиний. Фиваида

КНИГА IX

И аонийцев ярит Тидея кровавого зверство:
сами над телом его инахиды не столько стенают,
сколько героя хулят и пеняют, что гнева границы
он преступил[1]. Говорят, даже ты, из богов жесточайший,
сам учинивший тогда, о Градив, исступленную бойню,
доблестью павшего был раздосадован: ты отвратился
сам от него и дрожащих коней повернул, удаляясь.
Вот почему кадмейская мощь отмстить оскверненный
раной чудовищной труп Меланиппа с таким же стремится
10 рвеньем, как если б отцов потревожены были в могилах
кости и отданы их домовины чудовищам диким.
Царь сверх того разжигал: "Кто ныне возможет людскую
жалость к пеласгам питать, которые, хищно вгрызаясь, —
вот она ярость, вот сколь пресыщено наше оружье! —
плоть раздирают? Ужель вы сочли, что с гирканскими бьетесь
тиграми[2] или в поход против львов устремились ливийских?
Ныне покоится сей — о прекрасная кротость кончины! —
вражью главу сжимая в зубах и сладкой — о гнусный! —
кровью упившись. У нас — костры и меч беспощадный;
20 гнев обнаженный — у них, — их зверству не нужно оружья!
Пусть же безумствуют, пусть наслаждаются светлою славой, —
только бы, горний отец, ты видел их! Но ведь расселось
поле, стеня, и земля умоляет изгнать их, — снесет ли
их даже собственный край?" — Изрек и увлек с величайшим
пылом и шумом мужей. Все в ярости равной стремятся
тело Тидея отбить ненавистного и о доспехах
спорят. Подобно сему скрывают небо нечистых
полчища птиц, которым ветра издалёка доносят
гибели мерзостный дух[3] от павших и непогребенных:
30 жадные, с криком летят, и звенят воздушные кручи
плесками крыльев, и ввысь отступают меньшие птицы.
Быстрая, жарко журча, Молва по полям аонийским
между бойцами бежит и проворней обычного мчится,
вести дурные неся; наконец, к тому, чей известьем
трепетный слух всех боле сражен, — к Полинику прокралась.
Юноша окаменел, набежавшие слезы застыли, —
он не поверит никак: знаменитая доблесть Ойнида
смерти его ожидать и требует, и запрещает.
После ж того, как погибель его несомненно открылась, —
40 тьмою и очи, и ум помрачилися, замерло сердце,
рухнула вдруг десница с мечом, увлажнился от плача
самый шелом, и щит, соскользнув, угодил в наголенник.
Скорбен, бессильно влачит он стопы, вслед тащится древко, —
мнится, что тысячью он поражен ударов, и раны
тело изъели. Друзья, окружив, на стенящего смотрят.
И, наконец, отбросив и меч, и щит непосильный,
он, беззащитный, упал на уже бездыханное тело
друга и слезы над ним с такими глаголами пролил:
"Вот как тебе, о моя величайшая битвы надежда,
50 я благодарность, Ойнид, и награды воздал[4] по заслугам:
ты — безоружный лежишь на кадмейской земле ненавистной,
я — невредим. Отныне навек я изгой бесприютный,
ибо у жалкого брат — другой: совершеннейший — отнят.
Прежнего жребия днесь, диадемы преступной и царства
проклятого не ищу, — мне ль в радость такою ценою
купленный скиптр[5], коль его не твоя вручит мне десница?
Мужи, уйдите, меня свирепому брату оставьте:
не к чему больше пытать мечи и погибели множить, —
прочь уходите, ничем вы мне не поможете больше:
60 мною погублен Тидей, — и смертью сего не искупишь!
Арги, и тесть, и в первую ночь та счастливая распря[6]:
встречные выпады рук и долгой любови залогом —
краткая ярость! — Тогда бы меня, о Тидей величайший,
собственным ты и пронзил мечом у порога Адраста!
Ради меня ты и в Фивы пошел добровольно[7]