Потом дела пойдут повеселее — лестница-то спиральная, по всем правилам науки о развитии, и идти Ивановой душе, есть возможность, как впрочем, душам сыновей и дочерей других народов, восемь миллиардов лет только в пределах Солнечной системы, пока наше светило не погаснет…
Но что такое Истина — и Великий Дедка не ведал, ибо всю ее, бесконечную и непостижимую, как все мироздание, знал, должно быть, только тот, кто сотворил Вселенную. И если бы кто-либо завладел ею, постиг бы до конца ее знак, то есть приобщился к полному знанию, то это был бы конец Истины. Это лишь в бойких газетах да журналах что ни абзац, то дюжина истин. В том-то и сила, и притягательность, и красота Истины, что она непостижима и недостижима. Ибо Истина и есть Идеал.
Полюбилась в последние дни крыша «Седьмого неба» и Великому Дедке, и Всемосковскому Лукавому. Главный Домовой первым перенесся на крышу из больницы, Главлукавый все еще был занят напрасными происками вокруг Ивана. Понимал безнадежность затеи, но смириться со своим поражением не мог, потому и задерживался. Ведь такие огромные достижения по части осатанения всего населения, и вдруг какой-то Иван…
Дедка прохаживался по крыше, дыша наионизированным воздухом. Не успел поздороваться с ангелом смерти Асраилом, который тут круглосуточно кружил на старом велосипеде, как пахнуло на него жаром — разгоряченный коллега по сверхъестественной работе притормозил рядом. Проездной! Единый!..
— Захотелось Ивану затаиться в земле и отлежаться там в дни самой активной борьбы с коммунизмом! — с сарказмом сообщил Лукавый.
— Эскулапам не удастся уморить его. Выкарабкается, в конце концов.
— Серьезно? — недоверчиво спросил Лукавый и прищурился, прокручивая под рогами замысел взятия реванша у поэта.
— Не сумеют укокошить. Со страху перед Хванчкарой.
Предводитель столичной нечисти с удовольствием, до дыма и вони, потер лапы. Сатанинскому отродью не было дано знать будущее, а прошлое все они вымазали дерьмом. И только нечистые дела превозносились до небес записными историками. Нечистые, как сказал бы Аэроплан Леонидович, самые заядлые актуальщики в мире, занимают исключительно первые места по злободневности. Грядущее для самого захудалого чертенка было привлекательно, как для кота валерьянка. Оно пьянило и неудержимо влекло к себе, и жажда была настолько велика, что все специалисты по будущему, как правило, от Лукавого — или свет несущие люциферы, или же от них профессора и академики науки, питающие страсть к раскрашиванию грядущего в пастельные тона. Надо ли особо подчеркивать то прискорбное обстоятельство, что твердо обещанные в России перемены к лучшему никогда не сбываются?
Великий Дедка мог решиться посмотреть будущее, но если бы он сделал это, то в будущем и остался бы навсегда. Прямого сообщения настоящего с будущим нет, иначе невозможно было бы естественное развитие. Ему было вполне достаточно того, что будущее существовало, стало быть, человечеству еще немало придется пострадать на своей грешной земле и напрасно оно живет так, словно уже наступил последний день, словно впереди лишь жуткое и пустое Ничто.
Великий Дедка знал, чем закончится нынешняя встреча с Всемосковским Лукавым. И поэтому он прокручивал в памяти события последнего времени, не желая допустить ошибки со своей стороны. Он предчувствовал свою ошибку, но понять, в чем она состоит, не мог — видимо, в их соперничество стал вмешиваться сам Вселенский Сатана. Предводитель московской нечистой силы в последние дни явно комплексовал, и особенно это стало ясно Дедке из его рассуждений после посещения Степкой Лапшиным «Бес-кудниковской коммуны».
— Вот вы, поди, и не задумывались над тем, что я, окаянный, захотел сделать людьми счастливыми? — спросил он тогда с большим раздражением. — Мы, нечистые, эксплуатируем прошлое, поскольку настоящего никакого нет. Настоящее мгновенно превращается в прошлое, и этот миг, как он называется в одной песне, отнюдь не является жизнью. Жизнь — это прошлое, вот почему она озабочена своим будущим. Борьба за лучшее будущее ведется хомо сапиенсом самыми бесчеловечными способами. Двадцатый век в этом смысле самый окаянный. Именно мы, нечистые, отодвинули от человека пределы преступления так далеко, что переплюнуть по жестокости Гитлера, Сталина, Пол Пота и их соратников практически невозможно без применения оружия массового поражения. И что же? Вместо Гитлера появились люди с теорией «золотого миллиарда» — тот же фашизм и тот же расизм, но экономический, отказывающий в счастье большинству человечества. А между тем, человеческая память накопила столько горючего материала, настолько перенасыщена сведениями, фактами, конкретными виновниками конкретных преступлений, национальными обидами, межрелигиозными распрями, политическими противоречиями, недружелюбием, эгоизмом, территориальными претензиями, желаниями отомстить обидчику, что, право же, эта угроза ничуть не меньше термоядерной. То есть, прошлое человечества стало самой большой угрозой его будущему. Жизнь стала угрозой самой Жизни.
Мы слуги Знания. А знание — это, прежде всего, память. Она прекрасный инструмент, но… Откровенно говоря, ни в одном из предыдущих веков нечистой силе так не удавалось расчеловечивание, как в двадцатом. Очень легко стало лишать людей того, по причине чего они и называются людьми: чести, достоинства, порядочности, благородства, веры, верности, родительского и сыновнего чувств, чувства долга, любви к родине, к родным гробам, к традициям, между прочим, и к истории. Люди с поразительной легкостью стали отказываться от десяти заповедей. Вместо них, правда, придумали принципы, чтобы окончательно забыть о заповедях. Память человеческая все больше становится в этих условиях памятью о Зле. Нам, лукавым, и совращать нынешних людей-то незачем — народ поистине к разврату давно готов. А это путь — в Никуда.
— Если я не ошибаюсь, вы предлагаете во имя спасения человечества лишить его памяти? Но для этого его надо уничтожить, по крайней мере, организовать нечто подобное всемирному потопу. Было бы, конечно, странным, ваше высокосатанинство, если бы вы, заботясь о несчастном человечестве, не хотели бы погубить его окончательно. Люди, если они, конечно, еще люди, а не биосистемы для собственного потребления, непременно захотят выжить с багажом своей памяти, своей не очень красивой истории. Для этого они должны научиться прощать ближнему. Вспомнить о христианском всепрощении…
— И вы — сгусток язычества, вновь толкуете о Боге, о христианском смирении и всепрощении?
— Да, ибо простить — это не только понять. Это конец Злу.
— Конец Злу? А ведь это тогда и конец Добра! — задохнулся от возмущения Всемосковский Лукавый и неожиданно взмыл в небо…
Великий Дедка знал, что разговор будет продолжен именно теперь.
— Помнится, вы предрекали конец Злу? — пытливым огнем сверкнули бесовские глаза.
— Не столько конец Злу, сколько наступление эпохи понимания. Извините, но люди и без вашего наущения творят друг другу сегодня столько пакостей, что я поражаюсь нерешительности Вселенского Сатаны в деле сокращения лукавого аппарата.
— Извините, но это уже вмешательство в наши внутренние дела.
— Ах, простите, увлекся. Это вместо того, чтобы поздравить вас с самыми впечатляющими успехами по части осатанения нашей с вами общей паствы, — Великий Дедка усмехнулся, когда Лукавый кинул в него испепеляющий взгляд в ответ на похвалу. — Тут ни убавить, ни прибавить. Но если честно, то меня беспокоит осатанение на радикальной основе под самыми демократическими, либеральными, с одной стороны, и консервативными лозунгами, с другой. Демократия у нас самая антинародная, либералы наши — самые заядлые враги свободы, ну а консерваторы — самые лучшие мечтатели о светлом будущем. А ведь все это на нашей с вами памяти было, было и еще раз было… Прекраснодушные либералы превращались в соглашателей, и в радикалов, и в террористов. Либералы на начальной стадии вообще-то симпатичные люди, но до тех пор, пока не начинают превращаться в нечто прямо противоположное. Мои доброжилы тоже ведь превращаются и в лешаков, и в упырей, и даже в чертей. Либерал — величина крайне непостоянная, гораздо постояннее и устойчивее либеральный террор, имеющий славную, по крайней мере, у нас, полуторавековую историю. Перед лицом светлого будущего мрачен и свиреп у нас и консервативный террор. Для того, чтобы либералу стать террористом или бомбистом, как их называли в старину, ему надо побыть хоть немного революционным демократом.