Невиданное дело: Толик сам подошел к Лане, попросил поискать в памяти компьютера проекты очистных систем и через несколько секунд экран показал, что искомый материал находится на рассмотрении у Фили. «Звоните ему», — велел Толик.
Филей Аккомодович еще до звонка, во сне, схватил трубку, прижал к уху, тут же извинился, попросил подождать минутку, положил трубку на стол, торопливо достал коробочку с нюхательным табаком, открыл глаза, чтобы сладить с коробочкой, взял щепоть пыли, всосал в левую ноздрю, взял вновь щепоть пыли, всосал в правую, застонал от удовольствия, засасывая теперь обеими ноздрями табак как можно глубже и — а-а-ап-чхи! — на какое-то мгновение сам скрылся в коричневато-зеленом облаке вперемешку с брызгами. А когда оно рассеялось, под носом, на бумагах, которые лежали на столе, остались следы, как от взрыва тунгусского метеорита.
— Слушаю! — по-пионерски звонко, прочищенным голосом крикнул Филя в трубку.
— Филей Аккомодович, у вас проект тринадцать сто пятьдесят четыре эрос дробь пять?
— Ланочка, это вы? — посмотрел в ее сторону Филя и по обыкновению своему, если говорил по телефону в пределах одной комнаты, улыбнулся. — У меня. Он третий раз почему-то попадает ко мне, лежит никому не нужный. Я трубочку кладу, хорошо? Я полагал, что это один из тех проектов, от которых давно отказались, а они ходят и ходят по кругу, как паразитические токи, обрастают визами, заключениями, ведут в сущности таинственную, никак не связанную с реальными проблемами, жизнь. Периодически я их отлавливаю и складываю в шкафу. У меня материал к Байкало-Амурской магистрали лежал с двадцатых годов и — удивительно — пригодился. Если бы все проекты утверждались, а еще хуже — претворялись бы в жизнь? Это было бы ужасно!
Во сне у Фили подзаряжались биоаккумуляторы, и поэтому после пробуждения он вдохновенно говорил и говорил, пока потенциалы не иссякали, и он не ударялся в спячку. Витийствуя, он вдруг заметил на стуле посетителя, заулыбался простодушно и раскованно, обвел всех присутствующих наивным взором и, ткнув указательным пальцем в незнакомца, продолжал:
— Этот человек мне только что снился! Я его видел прежде во сне, чем наяву. Вначале я летал. Летаю, летаю, летаю, как ангел. Прилетел в детство, осознаю себя юношей, который служит у золотого человека, у нэпмана товарища Гольдмана, дамское белье-с, ах, какая у него дочь была — Сонечка, женил бы он нас, если бы не индустриализация. И товарищ Гольдман воздевает руки ко мне: не улетай, Филя, разве тебе у меня плохо? А я лечу, через годы и расстояния… Глядь вниз — парк нашего института, этот гражданин выстраивает всех нас в две шеренги и говорит: будем сокращать любую шеренгу, четную или нечетную, один, мол, черт, они друг друга стоят. И заставляет бросать меня монету, наклоняюсь к пятаку, хочу посмотреть: чет или нечет, но чувствую — в руке телефонная трубка!
Он продолжал рассуждать о своем необыкновенном сне, способностях, но, к счастью, вполнапряжения, может, и того меньше, так как в девяносто девятом появился товарищ Домкратьев с Лилией Семеновной в окружении всевозможного институтского начальства — по служебной и по разным общественным линиям. Тем не менее Филя не придал им значения, полагая, что самовыражение тоже чего-нибудь да стоит. Директор пожимал руку незнакомцу. Лилия Семеновна повернулась вдруг к нему, к Филе, зашипела, как рысь, и только после этого он понял, что в отделе происходят какие-то важные события. Он поднял трубку, набрал одну цифру — только бы был телефон! — и услышал, как незнакомец сказал директору:
— Много я слышал об этом институте. Слышал и то, что называют его не НИИ, а НИ-НИ. Или так называют другой институт? А насчет этого отдела — я получил вчера письмо о его работе, зашел познакомиться. Пожалуй, надо посмотреть на другие отделы.
Филя увидел, как за спиной у Домкратьева сжались и наверняка захрустели кулаки. Последней уходила Лилия Семеновна, задержалась и сказала тоном, не предвещающим ничего хорошего:
— Что вы здесь устроили, а? Ведь это же наш министр. Министр!
Воздев палец вверх и потрясая им в сильнейшем негодовании, Лилия Семеновна удалилась.
Последствия визита министра для НИИ были плачевны и радикальны. Коллегия Минтрямтрямнибумбума из двух институтов оставила один, да и то в очень урезанном виде. Публикатору романа доподлинно известно: появление нового министра в институте, и миллионы Муравейчика, и жалоба тепловозоремонтников, не желающих загрязнять Донец, Дон и Азовское море, и агрессивное поведение Светланы, и крутой, сивушный запах от Гриши, и невмешательство Аэроплана Леонидовича, когда он, человек абсолютно принципиальный, мог защитить незнакомого посетителя, но не защитил, и тем самым как бы подвел себя под сокращение штатов — все это ни что иное, как проделки Лукавого и его присных. Бес попутал!
Глава четвертая
Товарищ Около-Бричко столько раз попадал под сокращение штатов, что он не усматривал здесь для себя никакой трагедии. Сокращают штаты всегда с целью их раздутия — об этом свидетельствовал его богатый опыт, и поэтому он отчасти обрадовался возможности как следует потрудиться над «Параграфами бытия». Как раз дошел до юбилейного пятидесятого параграфа и, уединившись дома, предпослал ему такое посвящение: «Всем мыслящим пролетариям интеллекта всех возрастов, всех эр и эпох всей Земли, во всем мире и для будущих поколений, вечно и навсегда». И подписался полным титулом: «Аэроплан Около-Бричко, рядовой генералиссимус пера».
Читатель имеет право представить хоть малую часть блеска стиля товарища Около-Бричко, почувствовать аромат и колючки, завихрения и закорючки оригинала, и публикатор не видит здесь иного выхода, как по возможности приводить в первозданном виде отрывки из пятидесятого и других параграфов. Пожалуйста, вот как начинается пятидесятый параграф:
«Прочтя вышепоименованную эпиграфию, дорогой читатель, ваша душа и собственное понятие должны тотчас же пронзиться широтой масштаба мысли и молнией замысла, хотя, однако, я лично человек скромный, но зато активный и нравственно чистейшей пробы. Горный хрусталь, и тот не такой чистый, и совесть моя вообще скрипит от стерильности, как крахмал юбилейных скатертей.
С сегодняшнего дня отлучили меня от научно-технической революции злоумышленно и нарочито, вроде бы как научного сотрудника, притом главного специалиста, перевели в 9 часов 15 минут переводом в сродственный институт, который сократили в 11 часов 6 минут всем штатом, исключая всего один подотдел без секторов даже, и за пять минут до обеденного перерыва, то есть в 12 часов 56 минут, этот вот бессекторный подотдел, включили вовнутрь прежнего моего института НИИ, который пока окончательной раскассировке не подлежит, а только лишь очень сильной, полагают, перестройке. Все это совершено в спешке, как бы с ускорением, а на самом деле из боязни не успеть, куда — в передовики, вестимо. Вышеозначенным образом, выбыв из родного института НИИ и не успев прибыть в сродственный НИ-НИ по причине его полной раскассировки, а также не успев вообще, я повисши в штатной дыре без малейшей должностей определенности — вот каким образом!
И поскольку мне нынче 29 февраля шестьдесят шесть лет, то и было предложено ухождение на заслуженный покой в качестве рядового пенсионера без намека на какую-либо персональность. Если уж невозможно в союзное значение, так в республиканское, ну, в районное, поселковое, деревенское, кишлачное или даже хуторское значение определили бы! Как это пенсионер без всякого значения? Человек жизнь положил за должность, а на старости лет — и без должности, и безо всякого, пусть даже уличного, ну, подъездного, ну, площадного, ну даже без коммунально-квартирного значения? Нетушки, что ни говорите, а обстоятельства со значением поставлены из всех рук плохо. Ухождение без значения, без всякой производственной необходимости, каковой никогда, ежели без малейшего кокетства глазеть прямо правде в глаза, ни в нашем институте НИИ, ни у сродственничка НИ-НИ, не существовало.
На словах мною было добавлено и указано, что по прошествии моего вынужденного отпуска, в случае не изыскания резервов возможностей для положительного решения моего вопроса буду считать себя в прогуле, который, как освещает печать, оплачивается лицам, находящимся в нем, по решению суда из кассы, а в особо опасных и тяжких рецидивистских административных случаях из кармана руководства, которое должно и обязано давать полный себе отчет в творимых безобразиях.