— С надежным понятием недоросль! Вырастет — всем жизни даст, — отвлекся от диктовки унтер, чтоб отрекомендовать посетителю должным образом своего помощника.
Тут и загремели шпоры, что-то ударилось о кафель, и перед генералиссимусом собралось в единый образ нечто очень тощее и высокое, с копьем в руке и медным тазом на голове. В глазах странствующего рыцаря был океан боли и печали. Своего Росинанта он оставил, должно быть, в павильоне «Коневодство» — все равно в подземный туалет не въехать верхом, а Санчо Панса наверняка на осле мотался по магазинам, намереваясь обхитрить повальный дефицит.
— Поразмысливши хорошенько, государи мои, — продолжил великий Дон Кихот, и голос его катился по Вселенной, — невольно приходишь к заключению, что тем, кто принадлежит к ордену странствующих рыцарей, случается быть свидетелями великих и неслыханных событий. В самом деле, кто из живущих на свете, если б он въехал сейчас в ворота этого замка, и мы явились бы его взору так, как есть, почел и принял бы нас за тех, кем мы действительно являемся? Теперь уже не принадлежит сомнению, что рыцарское искусство превосходит все искусства и занятия, изобретенные людьми, и что оно тем более достойно уважения, что с наибольшими сопряжено опасностями. Нет, все это зависит от разумения, а тело тут не при чем.
Слова странствующего рыцаря насчет разумения и лишнего тела коричневой шляпой почему-то были поняты буквально: насчет разумения с рядовым генералиссимусом травить бессмысленно, а тело, что тело, его надо выбросить вон. И металлист в коричневой шляпе задумал дать ему под зад коленкой. Но перед тем как вышвырнуть Аэроплана Леонидовича на еще неприватизированную поверхность, напялил ему свой головной убор и сказал со смехом, что теперь он по-настоящему без штанов, но в шляпе, и сунул подмышку сверток с плакатами — по пути расклеишь.
Аэроплан Леонидович со своей стороны немного опешил, потому что у его провожатого вместо головы оказалась голая круглая коленка, со всех сторон одинаковая — торчит себе из джинсовой проклепанной насквозь куртки и никаких тебе ни черт лица, ни косметики, ни даже выражения. Да и откуда взяться выражению, разве коленка способна что-либо выражать? Аэроплан Леонидович, разволновавшись, совсем упустил из виду, что коленки способны все-таки к самовыражениям — грубо, некультурно и в столкновении с близвисящим задом.
Перед этим он все-таки обернулся назад, чтоб взглянуть на своих учредителей. Непонятно ему было ничего, но грустно. Скрывался в призраках какой-то смысл, что-то значило и то, почему все это происходило в туалете. Однако сдавать свой престиж он не намеревался: ведь ГОЭРЛО мы давно перегнали, реки буйные все перекрыли, человека мы в космос послали, к коммунизму дороги открыли!
Дон Кихот держал копье в левой руке, а правую беззащитно поднял над головой, открытой ладонью как бы призывая всех людей остановиться. Никогда Аэроплан Леонидович не бывал в Мадриде, однако он узнал этот жест — именно в испанской столице, на Plaza, бронзовый странствующий рыцарь безмолвно кричит раскрытой ладонью: «Люди, остановитесь! Одумайтесь!»
Вместо того, чтобы услышать этот крик, рядовой генералиссимус совершенно отчетливо почувствовал, как ему дали под зад коленом и вышибли на поверхность, к подножью хрущевского титанового монумента, который еще до открытия был прозван Мечтой импотента. Прикрывшись рулоном с плакатами, он зябко поежился, огляделся — вокруг всё словно вымерло, видимо, было давно за полночь. Подумал, что именно сейчас у него подходящий момент для встречи с участковым инспектором товарищем Триконем. Когда без надобности — моя милиция, куда ни глянь, везде торчит. А когда надо — нигде ее не найти, словно она и не существует. Что тут скажешь Василию Филимоновичу? На эротический театр сослаться? Мол, там такая форма одежда, так там положено, это не оскорбление общественной нравственности, а чистой слезы искусство.
— Стой, подлец! — разнеслось вдруг на всю Вселенную, и раздался за спиной жуткий звяк прослабших подков, болтающихся на копытах Росинанта. — Отдай заколдованный шлем Мамбрина! Стой! Или я тебя отделаю так, что тебе не поможет даже бальзам Фьерабраса!.. Остановись, холоп, или я тебя заставлю всю жизнь карабкаться по этой Мечте…
Рядовой генералиссимус с трусцы перешел на аллюр три креста, потому что подковы Росинанта в ночной тишине звякали уж очень страшно, а опыта борьбы с призраками у него не имелось никакого, разве что с призраком коммунизма, который бродил-бродил по Европе и который якобы обещался спиритуалисту Хрущеву объявиться ровно в восьмидесятом еще году. Но и с этим призраком они вроде были соратниками по борьбе, были по одну сторону баррикад.
Галоп Росинанта был могучим, все Останкино вместе с башней от него содрогалось. В гостинице «Космос» стали вспыхивать, как праздничная иллюминация, окна, потому что господа иностранцы, заслышав страшный голос, звяк и шум, просыпались в великой тревоге за необратимость перестройки.
Аэроплан Леонидович наконец догадался, что все дело тут в шляпе. В коричневой шляпе проклепанного металлиста, которая, кто же знал, являлась заколдованным шлемом Мамбрина. И герой героев, сорвав с головы последнюю одежку, запустил ее назад. Но не тут-то было — заколдованный шлем Мамбрина обернулся царской короной, которая уселась на голове рядового генералиссимуса.
После нового броска он бумерангом вернулся к нему и напялился в виде толстой драпвелюровой кепки, модной в двадцатых годах — самого демократического головного убора, который удобно было сжимать в руке на митингах революционных масс и провозглашать: «Ве’гной до’гогой идете, това’гищи!»
Справа замелькали бюсты космонавтов, и наш герой стал подозревать, что от заколдованного шлема не так-то просто отделаться. Было бы время, он приделал бы к какому-нибудь космонавту неотвязную вещицу, но галоп был все ближе и ближе. Драпвелюровая кепка, описав кольцо вокруг бюста Валентины Терешковой, обернулась военной фуражкой, облепленной золотом — настоящей фуражкой Генералиссимуса Советского Союза. Она сидела на его необыкновенной голове как влитая, и право же, ему стало уже жаль расставаться с таким чудесным головным убором.
Но Росинант уже хрипел над ухом и готов был укусить за плечо, да и сумасшедший странствующий рыцарь вполне мог продырявить ему спину копьем. Военную фуражку рядовой генералиссимус швырнул прямо в морду Росинанту — и славный жеребец свалился наземь со всех четырех, грохнулся об асфальт, как мешок с мослами. Рыцарь Печального Образа, перелетев через коня, врезался головой прямо в бордюрный камень — только и покатился, подскакивая и позвякивая медный таз. Судя по всему, странствующее рыцарство на Аллее Космонавтов прекратило окончательно свое существование, и рядовой генералиссимус, как и положено, обнажил голову и возложил на останки призрака заколдованный шлем Мамбрина в виде капроновой шляпы нашего безумно дорогого Никиты Сергеевича.
Ему, конечно, было жаль Дон Кихота, но он никак не мог отделаться от этого заколдованного шлема Мамбрина — на кой ляд ему какие-то дурацкие шлемы, если он головой КамАЗы гнет? После всех этих приключений ему захотелось есть, также алчно, как и в тот, теперь уже давний, июньский день, когда у него, а не у Дон Кихота, бордюрный камень малиново зазвенел, и в воображении рядового генералиссимуса замелькали ножевилки, расправляющиеся с антрекотами в окружении сложных гарниров.
Он продолжил путь трусцой, почти по привычке ощупал голову и — о, проклятье! — на ней восседало кепи цвета хаки и явно военно-афганского образца. Аэроплан Леонидович устал, не трогал больше треклятый заколдованный шлем, потому что на сто процентов был уверен: если он швырнет афганское кепи, то оно непременно вернется к нему в виде боярской нерпичьей шапки Горбачева — что кидать бестолку, афганка хоть по сезону. Тут от одного шлема, пусть и заколдованного, не отделаешься, а они требуют: меняй мышление! Во загибают…
Татью проник Аэроплан Леонидович в свой дом, тенью вошел в лифт, на лестничной площадке из потайного места вытащил запасные ключи. На цыпочках входил в квартиру, с невероятным облегчением и ожесточением закрылся на все запоры и — о проклятье! — и дома его поджидал сюрприз. Когда он включил свет в комнате, то увидел, что в кресле мирно дремлет никто иной, как Филей Аккомодович. Он всегда отличался сверхчувствительностью к изменениям электрического поля и, разумеется, проснулся после щелчка выключателя и пошел навстречу хозяину, азартно потирая руки. Поразительно: с каждым шагом он молодел, по крайней мере, на две пятилетки — и пожимал руки не развалиной под названием главный специалист, а энергичным тридцатилетним коммерсантом с уверенным блеском быстрых и цепких глаз, в прекрасно сшитом костюме, в безупречной белой сорочке, с бабочкой и таким позабытым всеми платочком в кармашке пиджака.