Она брела по Харькову как во сне, прижимая к себе горячего Ваню. Потом сидела на холодных, облицованных плиткой ступеньках. Потом пошел дождь, Ваня уже не плакал, он лишь сипел. Потом она написала записку — в раздобытом по случаю ранце хранился карандаш и бумага для писем Полине. Фамилию Вани указывать не стала. До больницы дойти не было сил, неподалеку горел над дверью плафон с красным крестом дежурной аптеки. Она уложила Ваню под дверь, нажала звонок и, когда изнутри стали открывать дверь, отбежала за угол. Попетляла в переулках и присела возле какого-то забора, чтобы отдышаться, потому что кто-то, жестокий и беспощадный, больно бил какой-то колотушкой по голове — больше она ничего не помнила, пришла в себя только в больнице.
Оттуда она месяца через два попала в детский дом, а в аптеку, возле которой оставила Ваню, пришла года через три, когда училась в медучилище. Никто ничего не знал о мальчике, никто даже ничего не слышал — или Ваня умер в ту ночь, или же кто-то тогда его усыновил, и теперь боялись разгласить тайну.
— Ни в коем случае не говорите ему об этом! — строго-настрого запретила врач, тетка добрая и не без понятия, когда Мокрица Ивановна рассказала ей все. — Если вы расскажете — сердце у него не выдержит. Не искушайте судьбу. От греха подальше, когда окрепнет, вот тогда и расскажете.
— Мовчаты я умию. Шо-шо, а мовчаты навчилы… — грустно закивала она головой.
— Ох… Верю вам, надеюсь на вас, — успокаивала себя докторша через силу, потому что без консультации психиатра было видно, чей бабуля клиент.
Удивляло Мокрину Ивановну то, что за несколько дней такого тяжелого больного навестило всего два человека. Если Ваня известный такой человек, то тут отбоя не должно бы быть от посетителей. Пришла одна девица с букетом от производства, принесла разрозненные листы книжки, называла их версткой и просила подписать. Ваня подписал, а потом она подобралась к нему с вопросом, не будет ли Иван Петрович возражать, если навестит его директор издательства товарищ Крапулентин, который так переживает, так переживает о случившемся, видите же, и книжку вашу молнией пустил…
— Лялечка, мы с вами друзья? Друзья. Передайте от меня привет товарищу Крапулентину, скажите, что врачи не разрешают мне на темы демократизации разговаривать. Вообще-то, — он замолчал на полминуты, — ему нужен не я, а справка от меня, какой он чуткий и порядочный человек. Справка в виде письма, чтоб в случае чего справку-письмо кому угодно можно было предъявить… Не дам я ему такую справочку. Это ниже даже моего, человека глубоко безнравственного, морального порога. Если дам такую справочку, то тогда останусь совершенно ни с чем. Совсем без порога…
Он разволновался, глаза затравленно заблестели, лицо опять стало влажным, липким… Мокрина Ивановна решительно отодвинула Лялечку от постели больного и, промокая пот салфеткой, посоветовала посетительнице категорически:
— Иди, милая, иди…
Второй посетитель в больнице всех переполошил. Среди персонала вдруг образовалась такая кутерьма, что она вначале подумала: ну вот, опять война, опять какой-нибудь Чернобыль…
К счастью — не война, очередная борьба за чистоту, смену ковровых дорожек, протирание хилых больничных цветов, смену белья в палатах. Ни слова не говоря, какие-то дебелые девицы выволокли койку с Ваней и помчались с нею по коридору — в этот момент и подумала Мокрина Ивановна, что они эвакуируют его в бомбоубежище. С разгону ножка койки попала колесиком в щель — бедный Ваня едва не слетел на пол. У Мокрины Ивановны оборвалось все внутри, хорошо еще, что она бежала рядом и помешала горю случиться. Колесико в щели заклинило, девицы дергали — не получалось. Тогда подошли мужики в белых халатах — вырвали, а Ваня на пружинах подпрыгивает, корчится, бледнеет…
— Та шо ж вы робытэ?! У человека еле душа держится, а вы? — кричала Мокрина Ивановна и, вспомнив о справке Ковпака, врезала по загривку одному из самых спешащих, как оказалось впоследствии — заместителю главного врача.
Втащили Ваню в другую палату, просторную, видать сразу — для начальников, вместо помирающих соседей — портреты вечно живого Ленина и Горбачева без метки. Холодильник, телевизор и не койка, а кровать деревянная. Начальство всегда при портретах, указания от них оно получает и в больнице что ли? Надо было на каталке везти, а не на койке! Стали Ваню перекладывать на почетное ложе. «Уберите отсюда эту ведьму», — не стесняясь Мокрины Ивановны, распорядился ее крестник. Лечащая докторша вместе с заведующей отделением отвели в сторону заместителя самого главного здесь врача и стали что-то втолковывать ему.
— Пусть Мокрина… Ивановна… будет… со… мной… — у Вани еле сил хватило на это.
«Отдала «дегтяря» — ну не дура, а? Сюда бы инструмент. Угробят Ваню коновалы, чует мое сердце, угробят!» — бедкалась она, поправляя Ване подушку и видя, как по лицу у него разливается бледность, как из глаз исчезает осмысленность, как лоб опять покрылся липким, холодным потом. Она снова вспомнила о справке Ковпака и выгнала в коридор всех, невзирая на чины и должности. Не успела за ними дверь закрыть, как на пороге появился представительный мужчина с небрежно наброшенной на плечи накрахмаленной белой курткой. Из-за его плеча робко выглядывал сам здешний главный врач.
— Иван!
— Володька…
Читатель, наверное, догадался, что Ивана Петровича навестил наконец-то друг детства Володька Хванчкара. Свита бережно прикрыла дверь, гость застеснялся откровенного появления своих чувств и, взглянув на сиделку, объяснил ей, как бы извиняясь, мол, мы с Иваном свои люди, на что она ответила: мы тоже не чужие, пообещала сидеть в уголочке тихонечко и не мешать нисколечко. И уселась на стульчике, ревниво прислушиваясь к каждому слову, готовая в любой момент, как птица, закрыть Ваню распростертыми крыльями, отогнать костлявую…
Из разговора бдительная Мокрина Ивановна поняла, что и Володька этот видел Ваню по телевизору, стал звонить — и узнал о несчастье… Телевизор — залог крепкой дружбы, подумала она. Что и говорить, и ей телевизор подмогнул… Володька этот — вон оно как! — пэром по пропаганде в Шарашенске когда-то работал, затем нелегкая (в лице Декрета Висусальевича Грыбовика) занесла в Афганистан, потом некоторое время работал на Старой площади. «Кем же он там трудился на этой площади, — размышляла Мокрина Ивановна, — дворником, регулировщиком, может, тоже начальником?»
Потом Володька выбился в министры, возглавил Госкомнибумбумтрямтрямобщепромвсехкоопподряд — она трижды успела, косясь на портрет Горбачева, перекреститься, пока гость сумел добраться до конца названия. Нет, не понравился ей посетитель, пусть он хоть разминистр, а до Вани ему далеко. Ну, к чему, скажите люди добрые, рассказывать человеку на краю могилы о том, как он знакомился с каким-то НИ-НИ тонкой бездоходной технологии под видом простого посетителя, а потом разгонял этот НИ-НИ как министр Хванчкара?
— У тебя всегда была жилка авантюриста, — сказал ему на это Ваня. — Я слышал о новом министре. Не думал, что это ты. Ведь ни бум-бума, ни трям-тряма. Тогда зачем?
Владимира Николаевича вопрос поднял с места. Он заходил по палате, заложив руки в брюки. Голову набычил, насупился, остановился у изголовья Вани:
— Помнишь, за что меня из Шарашенска первый раз на учебу направили? За то, что я предложил с целью исправления недостатков организовать как бы антивыставку или выставку антидостижений. Сейчас вся наша страна — выставка антидостижений. И при этом считается, что достижений у нас ну никаких! Теперь-то мы хорошо знаем, как не надо делать.
— Правильно, потому что как надо — по-прежнему тайна за семью печатями.
— Всему свое время, Ваня.