— Да, трудное время! — с горячностью подхватила Катя. — Так не старайтесь легко прожить в это время! У нас в войну жил в квартире один жулик, заведующий магазином. Он как-то преподнёс жене такой афоризм: «Нет ничего легче, как жить в трудное время!..» Он ещё был на свободе тогда. А вы что, хотите прожить под этим девизом? Может быть, это и возможно, да только стоит ли? Вот, кстати, — сердито усмехнулась Катя, — ваша модель идёт сюда…
Пров появился действительно кстати, как аргумент в споре. Баклажанский даже вздрогнул. Между тем в появлении Прова не было ничего мистического. Его
приход был вызван самыми земными и даже низменными причинами — ему не хватило на пол-литра. Рассматривая скульптора как постоянную материальную базу, Пров прежде всего устремился к нему.
— Что вам угодно, Пров? — сухо спросил Федор Павлович.
Но Пров находился в таком состоянии подпития, когда онемевшие губы деформируют согласные буквы, утраивают шипящие, а гласными вообще величественно пренебрегают.
Он пошлёпал губами и произвёл неясное шипение.
— Что? — нетерпеливо переспросил Баклажанский.
— Дессь… — с трудом просвистел Пров. — Дессятщку!
— По-моему, он просит десятку, — перевела Катя. — Десять рублей.
Пров качнулся всем телом, подтверждая её правоту. Даже и в этом состоянии он не отступал от таксы.
— За что? — удивился скульптор. — С какой стати?
— Аванссс… В сшшет будушщш… — зашуршал Пров.
— Нет, — сказал Баклажанский, — не дам. Во-первых, у нас оплата после сеанса, а во-вторых, может быть, я вообще вас больше не буду лепить.
— Как так не будете? — неожиданно членораздельно спросил Пров. Возможность потери дополнительного заработка, видимо, на секунду протрезвила его. —
А как же без меня? Невозможная вещщщь… Я ведь весе могу! Хотите ущщеным, хотите ещще как!..
— Хорошо, хорошо! Нате! — досадливо отмахнулся скульптор и сунул Прову купюру.
— Сспасси! — свистнул Пров, с трудом переставляя свои глиняные ноги.
Все было безнадёжно испорчено: и обед, и спор об искусстве, и объяснение…
«Боже мой! Объяснение! — Баклажанский посмотрел на Катю и вдруг со всей очевидностью осознал нелепость происшедшего. Главное он испортил сам, своей глупой запальчивостью, своей обидчивостью, своим несговорчивым нравом. Ведь именно за обедом он собирался окончательно предложить Кате руку и сердце, а вместо этого… Нет, сейчас же, немедленно надо все исправить…»
— Катя, — вдруг сказал он. — Будьте моей женой!
— Что? — Катя даже не поняла. — Что вы сказали?
У Баклажанского вдруг пропала смелость.
— Женой будьте… — несколько тупо повторил он. — Моей. Пожалуйста…
Катя посмотрела на него с нежным сочувствием.
— Вот вы опять торопитесь… Спасибо, но я… Я не могу…
— Почему? — взволновался Баклажанский. — Нет, послушайте, так нельзя!
— Как же мы можем пожениться, — печально улыбнулась Катя, — вы видите, у нас уже до свадьбы семейные ссоры…
— Забудьте! Это не имеет значения… В конце концов пусть вам не нравятся мои скульптуры. Я согласен!
— Я не согласна, — сказала Катя.
— Глупости! Глупости! Вы же выходите замуж за меня, а не за мои скульптуры.
— Нельзя отделить человека от его дела, — мягко сказала Катя. Теперь она отчётливо поняла, что мешало ей до сих пор, почему она все время бессознательно уходила от этого объяснения. — Хорошо, предположим, я вас… смогу полюбить, — продолжала она. — Полюбить, допустим, за то, что вы красивый, весёлый, ну, вообще за то, что вы — это вы… А за что я буду вас уважать?
— Но, Катя! — в отчаянии воскликнул скульптор. — Это противоестественно! Это же…
Катя встала и жестом остановила его:
— Пойдёмте домой, Федор Павлович…
И нелепо, но решительно она добавила:
— И не будем об этом говорить.
Они молча спустились со ступенек террасы и ушли, так и не заметив укоризненного взгляда старого официанта, уносившего на кухню остывшие тарелки с двумя нетронутыми бифштексами.
Глава седьмая
ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ
Подавленный и обессиленный событиями дня, Баклажанский вернулся домой.
Он улёгся на диван и, так и не собрав разбегающихся мыслей, забылся в тяжком и беспокойном сне.
Он спал, и ему снилось, что он спит.
Он спит. Голова его запрокинута, лежать неудобно и все время хочется проснуться. Он вертится с боку на бок и сердится на то, что будильник его не будит.