— Умственным трудом занимаетесь? — спросил Семен Семенович, не поднимая головы.
— Умственным, — подтвердил посетитель и переглянулся с женой. — Но откуда вы…
— Чернильные пятна, — пояснил Гребешков. — Авторучкой пользуетесь?
— Пользуюсь.
— Стряхиваете?
— Стряхиваю… — вздохнул посетитель.
— В настоящее время вы и проектируете и строите?
— Да, — удивлённо кивнул посетитель.
— Комбинация пятен, — снисходительно объяснил Семен Семенович. — Тушь — с одной стороны, штукатурка — с другой стороны.
Гребешков ещё ниже наклонился над костюмом, словно вчитываясь в него.
— По Неглинной вчера ходили, — наконец заявил он.
— Что ты делал на Неглинной? — встрепенулась жена и обернулась к посетителю.
— Почему вы думаете, что я был на Неглинной? — постарался уйти посетитель от прямого ответа.
— Асфальтируют Неглинную, — безапелляционно изрёк Гребешков и увлечённо продолжал: — Кагор пили…
— Не пил я никакого кагора! — испуганно крикнул посетитель. — Не пил!
— Ну какое-нибудь другое виноградное, красное, — согласился Гребешков.
— Где ты его пил? — пронзительно посмотрела на посетителя жена, и под этим взглядом он мгновенно сдался.
— С Иваном Ильичом на ходу по стаканчику приняли, — поспешно пояснил он. — В «забегаловке»…
— В грузинском ресторане дело было, — поправил справедливый Гребешков. — Характерные пятна гранатного сока…
— Иван Ильич затащил, — мрачно подтвердил умственный работник. — Это была его идея… Но я…
— Идем дальше, — непреклонно продолжал Гребешков. — Возвращались нетвёрдо. Типичная краска водосточных труб.
— Может быть, не стоит чистить, — робко попытался остановить его посетитель, — в конце концов я могу праздновать и в этом костюме.
Но Гребешков словно не слышал. Он продолжал тщательно изучать воротник пиджака и, наконец, поставил точку.
— Губная помада! — безапелляционно объявил он.
— Помада тоже Ивана Ильича? — процедила супруга, берясь за шиворот пиджака, но, присмотревшись, вдруг расцвела и облегчённо вздохнула. — О нет! Это же мой цвет! Моя. — И, обернувшись к Гребешкову, она ласково сказала: — Но какой же вы специалист, товарищ Гребешков! Нет, нет, вы, только вы должны вычистить этот костюм. Другому я не доверю его!
Гребешков с трудом сдержал улыбку удовольствия
— К сожалению, не могу, — сказал он. — Я этим не занимаюсь. Я работал только по жалобам.
— Пожалуйста, — с готовностью воскликнул посетитель, — я могу написать на вас жалобу…
Гребешков улыбнулся:
— Это не выход. И потом с сегодняшнего дня я здесь больше не работаю.
Лица посетителей вытянулись.
— Ну ладно, — добродушно проворчал Семен Семенович. — Оставьте всё-таки костюм… Я сделаю. В последний раз. Сложная работа, это интересно попробовать. Приходите завтра, спасём вещь!
Назавтра Гребешков сдал отлично вычищенный и отутюженный костюм, но задержался на день, увлёкшись новым заказом: клиент принёс брюки, требовавшие исключительно художественной штуковки. Потом появилось платье с редкостным чернильным пятном; за ним детская курточка, разорванная интереснейшим образом.
И все же это странное положение не могло продолжаться вечно. Семен Семенович отлично понимал это, и когда, наконец, даже терпеливая Варвара Кузьминична не выдержала и спросила, не забыл ли он о своём заявлении, Гребешков твердо заверил её, что завтра же расстанется с комбинатом.
В этот последний день Семен Семенович работал особенно тщательно. Он задержался в комбинате до позднего вечера. Давно уже все разошлись, и свет горел только над столом Гребешкова в приёмном зале и в директорском кабинете, где Петухов занимался квартальным отчётом.
В последний раз перекочевали письменные принадлежности из ящиков обратно на стол. В последний раз завязал Гребешков тесёмки старой, поистёршейся папки для бумаг.
В последний раз он достал жалобную книгу и раскрыл её. Он хотел попрощаться с жалобами. И с благодарностями. Они тоже появились за последнее время.
Он равно ласково перечитывал и сетования и восторги: здесь шла жизнь, значит, были и радости и огорчения.
Под последней записью он провёл жирную черту, как бы подытоживая большой отрезок жизни.
Он медленно закрыл книгу и пошёл к двери. Он веялся за ручку и остановился, словно пожимая её на прощанье. Казалось, он говорил ручке:
«Не поминайте меня лихом. И не будем грустить. Я знаю — вы печальная ручка. Потому что вы находитесь с внутренней стороны двери и вас пожимают только на прощанье, когда уже уходят. Вы прощальная ручка. Но не будем грустить. Может быть, кто-нибудь из этой комнаты будет не уходить, а, наоборот, входить в новую жизнь, и тогда… Словом, будем надеяться и не будем грустить!»