По всей стране проходит эта нескончаемая галерея почёта!
Но не было и нет в этой галерее снимка, который мог бы предъявить Гребешков как фотографию на пропуске в грядущее.
И если каждый из скромных работников комбината хотел бы попасть на почётную коллективную фотографию сотрудников, где один ряд сидит, другой стоит за спинками стульев, а спереди, в ногах у первого ряда, возлежат головами друг к другу нежно улыбающиеся
солидные мужчины, то во сколько раз больше должен был мечтать о ней Гребешков, которому самой судьбой назначено было представлять своих товарищей перед людьми далёких поколений!
И надо же было случиться так, что мечта Семена Семеновича неожиданно приобрела возможность осуществления в самих стенах комбината.
А дело было в том, что директор комбината товарищ Петухов давно подготавливал одно мероприятие, долженствующее поднять его, товарища Петухова, авторитет на почти недосягаемую высоту.
В последние годы Петухова преследовали неудачи, и сейчас поднятие авторитета для него было вопросом административной жизни и смерти. На самых неожиданных участках служебного пути ронял свой авторитет товарищ Петухов. Самые, казалось бы, блистательные его мероприятия вместо признания и почёта приносили ему взыскания и проработки.
Когда-то в небольшом районном центре Петухов был брошен на отдел благоустройства. Там он решил обратить на себя внимание, воздвигнув за счёт местных ресурсов фонтан с невиданной струёй.
И действительно, ему удалось всех удивить. План по фонтану был перевыполнен — могучий водяной агрегат давал триста процентов запроектированной мощности струи. Но водяное деяние продолжалось недолго. Как только пустили фонтан, во всем районном центре отказал водопровод — вода ушла в струю…
— И что же, — с горькой усмешкой рассказывал потом Петухов, — сняли, конечно! Сгорел! И на чем? На воде сгорел! Научно-фантастический роман!
После фонтана Петухов пострадал на мебельной фабрике. Его сняли за недемократический стиль руководства.
Петухов привычно признал свои ошибки и, поступив на работу в райторготдел, сразу же круто перестроился.
Отныне, разговаривая с подчинёнными, он никогда не позволял себе кричать, давать указания в категорической форме или вообще подавлять собеседника своим авторитетом.
Напротив, он старался всегда держаться наравне со своими работниками и все свои приказания строил в виде вопросов, в решение которых втягивал самих исполнителей, что льстило их самолюбию и создавало трогательную демократическую гармонию в отношениях между начальником и его штатом.
— Надо нам выполнять план или не надо? — восклицал он на общем собрании.
— Надо! Надо! — дружно неслось из зала, и оратор мягко закруглял свою речь, теперь уже опираясь на мнение масс:
— Вот и мне кажется, что надо!
Но так как план от этих взаимно вежливых собеседований так и не выполнялся, то Петухова отстранили от райторготдела, как было записано в приказе, за бесхребетность, развал дисциплины и отсутствие чёткой линии в работе.
Петухов умело учёл и эти замечания, и уже на следующем своём посту — на посту директора гостиницы — он все подмял под себя, не давая сказать ни слова ни одному из своих сотрудников.
И, наверное, он успел бы полностью и даже с избытком искупить свою предыдущую вину, если бы, к его крайнему изумлению, его не сняли уже через полгода за зажим самокритики.
И что же — Петухов не растерялся. Он опять полностью признал свои ошибки и был назначен управляющим транспортной конторой. Теперь уже, когда случалось товарищу Петухову совершить неверный шаг и подвергнуться за это справедливой критике, он не упорствовал в своих заблуждениях и даже никогда не пытался умалить своей вины. Наоборот, даже при самой малой провинности он сразу перехватывал инициативу и начинал сам доводить свою вину до превосходной степени, Причём делал это с такой исступлённой жертвенностью, с такой готовностью к самоунижению и самоистязанию, что индийские йоги могли бы позавидовать ему.
— Мало нас ругаете! Мало! — стонал он. — Греть нас надо! Бить… Крепче бить… Снимать нас надо… Гнать в шею!
Казалось, он сейчас начнёт рвать на себе волосы и царапать лицо. В глазах его при этом светилась глубочайшая, безысходная тоска, а в голосе звучало непреодолимое, всепоглощающее страдание. Вся его фигура выражала готовность к признанию вины и расплате, и казалось, что он вот-вот рухнет на колени и закричит истошным голосом:
«Вяжите меня, православные! Я убил…»