Однажды его внимание привлек свет в каморке Светланы. Осторожно ступая ногами, обутыми в старые валенки, он заглянул в замочную скважину. Светлана сидела за столом, склонив голову набок, и старательно, так же, как она готовила уроки, что-то писала. Опанасенко приоткрыл дверь, и она, услышав за спиной шорох, схватила небольшую стопку тетрадочных листков и прижала их к груди. Выражение страха в глазах не исчезло, когда она увидела отца.
«Боится, почти как фашиста боится», — с болью подумал Ипполит Евстигнеевич, заметив на одном из листков, второпях оставленном на столе, знакомую красную звездочку. Подойдя к дочери, он прижал ее к себе и долго не отпускал, глотая невольные слезы. Потом нежно, как никогда раньше, поцеловал в лоб и неслышно вышел.
Утром, перед тем как идти на завод, он улучил минутку, когда Прасковья Егоровна пошла за углем в сарай, зашел к Светлане и попросил дать ему одну листовку.
— Доверишь? — спросил он, протягивая большую, сильную руку.
— Только осторожнее, папа, в цехе ведь Сашка, доброволец он.
— Хороший твой Сашка, — растроганно сказал Опанасенко, — и ты у меня хорошая, только опасно это очень.
— Ничего не поделаешь, папа. — Светлана чуть усмехнулась. — Твои грехи мама у бога отмаливает, а мне приходится их перед Родиной искупать.
Согнувшись, как от удара, Ипполит Евстигнеевич вышел на улицу.
Беда пришла совсем не с той стороны, откуда ее ожидал Опанасенко.
В один из воскресных дней гитлеровцы приехали из публичного дома раньше обычного. Вернулись двое, третьего почему-то не было с ними.
Только на другой день Прасковья Егоровна узнала, в чем дело. Соседи шептались о том, что на рассвете в окно публичного дома была брошена граната, третьего квартиранта отвезли прямо в морг.
В субботу гитлеровцы никуда не пошли. Они позвали к себе гостей, напились, горланили песни, прерываемые смехом и женским визгом. Белокурый бренчал на пианино, потом это ему, видимо, надоело. Он ввалился в комнату Светланы и потребовал, чтобы она играла гостям танцы. Она наотрез отказалась. Тогда немец запер дверь в кухню, где сидели родители Светланы, скрутил девочке руки и поволок ее к себе.
Хороший хозяин Опанасенко, и запоры у него надежные, крепкие. Как ни ломился он в дверь, так и не смог сорвать ее ни с крючка, ни с петель. Обезумев от ужаса и злобы, он выскочил во двор, отпер сарай, схватил топор и, вбежав в кухню, стал яростно рубить дверь.
Наконец, выбив добротные доски в нижней половине двери, Опанасенко с трудом протиснул свое грузное туловище в проделанное им отверстие и увидел Светлану, лежащую на полу с окровавленным лицом.
Родители долго приводили Светлану в чувство; у нее была рассечена бровь, разбиты губы, пальцы на руках распухли.
Светлана с трудом открыла глаза.
— Не играла я им и не буду, — прошептала она. — Там такое творится, какие-то голые немки… — И она снова впала в беспамятство.
С мучительным трудом отработав на заводе свою смену, Опанасенко возвратился домой и застал обезумевшую от горя жену. Светланы не было. Прасковья Егоровна с плачем кинулась к мужу. Из ее слов, прерываемых рыданиями, он понял, что дочь увели полицаи.
Ипполит Евстигнеевич побежал к своим жильцам.
Белокурый холодно выслушал сбивчивую речь Опанасенко.
— Она некароший, упрямый девка, — сказал он, поняв, в чем дело. — Я помогаль ей поехать Германия. Наши фрау будут научать эта девка кароший манер. — И он выпроводил просителя в коридор.
Весь следующий день Опанасенко метался по городу, обивая пороги биржи труда, городской управы, полиции, добился даже свидания с бургомистром, но все было бесполезно. Он так и не смог узнать, куда увезли Светлану. На станцию, где в пакгаузах содержались угоняемые в Германию, его не пустили.
Поздно вечером возвратился он домой. Там его уже ждали полицаи. Опанасенко арестовали за прогул.
Всю неделю он был лишен возможности выйти за ворота, отсиживаясь после рабочего дня в лагере, как прогульщик.
За все это время он не сказал ни одного слова. Даже Сашка не мог выведать у него, что с ним произошло.
Когда начинался перекур, разжалованный начальник сидел неподвижно и смотрел в одну точку. Иногда он вздрагивал, закрывал лицо руками, и из-под грязных ладоней капали слезы.
В доме Опанасенко все шло своим чередом. Вместо убитого гитлеровца появился новый. По-прежнему выставлялись сапоги в коридор, белокурый приходил утром на кухню и долго умывался, стараясь не задевать глубоких царапин на небритых щеках.