А ведь его предостерегали от этого пути.
Во время эвакуации завода Смаковского вызвал к себе Гаевой.
— Ты меня прости, что я тебя побеспокоил в неурочный час, — впервые на «ты» обратился к нему Гаевой, — но время сейчас вообще неурочное. Садись, будем разговаривать.
Смаковский сел, закурил и выжидающе посмотрел на секретаря парткома.
— Скажи, ты был очень удивлен, когда по окончании института тебя послали именно на этот завод? Удивлен и, вероятно, недоволен?
Смаковский неопределенно пожал плечами.
— Комиссия сделала это по моей просьбе, — продолжал секретарь парткома, — и понимаешь, почему я просил? Я слишком хорошо знал твоего отца, и мне не хотелось, чтобы ты пошел по его дорожке. Эти годы я внимательно следил за тобой; порой мне казалось, что среда тебя перевоспитала, дала тебе то, чего лишили родители, не послав в школу. А порой до меня доходили твои разговоры, которые будили беспокойство. Сейчас я боюсь, чтобы ты…
— …не пошел по дорожке отца… Считаете, что яблочко от яблони недалеко падает? — резко спросил Смаковский.
— Нет, этой теории я не придерживаюсь. Брат твой ее опровергает. Просто меня всегда беспокоило, почему ты не любишь всего русского? Я уже не говорю о твоем дипломном проекте, где не было ни одного русского имени, а вообще. Ведь это ты говорил, что до сих пор не уяснил себе, что такое русский характер. Вот, мол, характеры других наций имеют ярко выраженные черты: французов отличает веселость, англичан — практицизм, немцев — педантичность. Ты так и привык понимать национальный характер как одну ярко выраженную, наиболее заметную черту. А вот русский характер представляется тебе каким-то расплывчатым, неопределенным, особых черт не имеющим. Так это? Был такой разговор?
Смаковскому пришлось признаться — да, был.
— А ты не подумал о том, что русский характер — это многогранный характер, что его можно понять, только рассматривая как драгоценный камень: со всех сторон, чтобы увидеть все грани? Ты не заметил, что наиболее сверкающей гранью русского характера является самоотверженная любовь к Советской Родине. Не думал ты над этим. Знаю. Подумай.
Но он и тогда не задумался над словами Гаевого, его беспокоило другое: к чему ведет этот разговор?
— Ты совершил один раз оплошность, тебе ее простили, — продолжал Гаевой, — никогда не вспоминали о ней, дали полную возможность реабилитировать себя, заслужить доверие, заработать его. А сейчас ты имеешь возможность сдать политический экзамен, уехать, работать, защищать Родину, Россию. Родина у русского человека одна, другой не может быть, не будет. И, кроме того, тебя сделала инженером советская власть, и ты у нее в долгу. Вот все, что я хотел сказать. Иди и подумай.
Смаковский, бесясь в душе, поблагодарил за внимание и вместе с тем выразил и удивление, что в такие дни секретарь партийного комитета нашел время с ним разговаривать. Разумеется, он очень признателен за заботу, но вместе с тем и глубоко и незаслуженно оскорблен. Как мог секретарь парткома хоть на минуту усомниться в его преданности Родине? Не оклеветал ли кто-нибудь его, Смаковского, перед лицом партийной организации? Но Гаевой только махнул рукой и, еще раз заглянув ему в глаза, отпустил.
Устрой Владислав свою жизнь при немцах так, как предполагал, он и не вспомнил бы об этом разговоре или вспомнил бы с издевкой, а сейчас в памяти вставало каждое слово, будто все это происходило вчера.
«Гаевой был прав, следовало уехать с заводом и работать. Самое правильное… правильное для тех, кто верил в Родину, любил ее».
А он не верил и не любил. Он всю жизнь восхищался тем, что не было русским, и считал иностранцев любой национальности умнее, сильнее и организованнее своих соотечественников. Зачем же ему было уезжать, когда он наконец мог слиться с ними?
Особенно виноватым чувствовал себя Владислав перед Ириной. Не кто иной, как он, убедил ее не уезжать. И теперь она была обречена на жалкое прозябание.
Оставалось последнее средство: уговорить Ирину пойти к Вехтеру и просить за мужа. Смаковский долго не решался на такой разговор, но однажды утром, когда завтрак был особенно скуден, набрался смелости.
Ирина с первого слова поняла, куда он клонит и на что рассчитывает. Она кивнула головой в знак согласия и ничего не сказала, но по едва заметной брезгливой складке губ он почувствовал, что окончательно упал в ее глазах.