Вот вам — он выпустил струю едкого дыма. И, не оглядываясь, почувствовал, как на балкон вышел Милакар.
— Тебя арестуют за этот потолок.
— Здесь не арестуют. — Милакар стал рядом, глубоко, с наслаждением, втянул ночной воздух. — В этой части города Комитет по домам не ходит. Уж тебе бы надо знать.
— Значит, не все изменилось.
— Не все.
— Верно, клетки я и сам видел. — Оно всплыло совершенно неожиданно — неприятное, отдающее холодком воспоминание, совсем ему не нужное и покоившееся, казалось, под тяжелой крышкой, всплыло позавчера, когда карета проезжала по мосту у Восточных ворот. — В канцелярии делами все еще Каад заправляет?
— Такого рода делами — да. Оно ему на пользу — молодеет день ото дня. А ты не замечал, что власть одних питает, а других сушит? Так вот, Мурмин Каад определенно из первых.
Там, в палате Слушаний, Джелима вяжут и стаскивают, дрожащего и извивающегося, со стула. Слушая приговор, он недоверчиво таращит глаза, пыхтит, надсадно кашляет, пытается протестовать — от этих жалких потуг оправдаться у зрителей мурашки бегут по коже, потеют ладони, и ледяные иглы, от которых не спасает даже теплая одежда, впиваются в руки и ноги.
Между Гингреном и Ишил сидит, скованный ужасом, Рингил.
Глаза осужденного вспыхивают и лезут из орбит, как у охваченной паникой лошади, взгляд цепляется за лица собравшейся знати, словно он еще ждет от них какого-то чудесного спасения, но вместо избавителя он видит Рингила. Секунду они смотрят друг на друга, и Рингила словно пронзает клинок. Неведомо как Джелим высвобождает руку, тычет в сторону галереи и визжит:
— ЭТО ОН, ВОЗЬМИТЕ ЕГО… ЭТО ОН, ВОЗЬМИТЕ ЕГО… НЕ МЕНЯ — ЕГО…
Несчастного волокут дальше, и жуткий крик тянется за ним, и все собравшиеся знают, что это только начало, что настоящая агония выплеснется завтра в клетке.
Внизу, на возвышении, у кафедры судьи, дотоле с безразличным спокойствием наблюдавший за происходящим Мурмин Каад поднимает голову и тоже смотрит на Рингила.
Смотрит и улыбается.
— Тварь. — Голос заметно дрогнул, и Рингил затянулся. — Жаль, не убил его тогда, в пятьдесят третьем, когда была возможность. — Он перехватил косо брошенный взгляд. — Что?
— Ах, юность, прекрасная пора, — вздохнул Милакар. — Думаешь, это и вправду было бы так легко?
— А почему нет? В городе в то лето творилось невесть что, полнейший хаос, всюду солдаты, у всех оружие. Никто бы и не узнал.
— Ну и что? Его заменили бы кем-то другим. Может, кем-то похуже.
— Похуже? Да хуже некуда!
Снова вспомнились клетки. Там, на мосту, он даже не посмел посмотреть на них из окна кареты. А когда отвернулся и увидел перед собой напряженное лицо Ишил, не нашел в себе сил ответить на ее взгляд. Кто знает, какие звуки могли достичь его ушей, если бы они не тонули в стуке и скрипе колес? Вот тогда он и понял, что ошибался, что время, проведенное вдали от города, в тени Гэллоус-Гэп и связанных с ним воспоминаний, вовсе не ожесточило и не закалило, как он на то надеялся. Он так и остался мягкотелым и неподготовленным, каким был всегда, и лишнее тому подтверждение — отпущенное брюшко.
Милакар снова вздохнул.
— Комитет общественной морали не зависит от Каада сейчас и не зависел никогда — ему и собственного яда хватает. Много ненависти в сердцах людей. Ты был на войне, Гил, ты знаешь это лучше других. Люди вроде Каада всего лишь линзы, собирающие лучи солнца в пучок на кучке хвороста. Линзу можно разбить, но солнце не погасишь.
— Не погасишь, однако разжечь следующий костер станет труднее.
— На какое-то время. Потом появится другая линза, или придет следующее, еще более знойное лето, и пожары разгорятся вновь.
— А ты, смотрю, к старости фаталистом заделался. — Рингил кивнул туда, где мелькали огоньки особняков. — Или такое бывает со всеми, кто селится выше по реке?
— Нет, такое приходит к тем, кто, прожив достаточно долго, научился ценить оставшееся время. Кто способен распознавать фальшь в призывах к священной войне. Клянусь Хойраном, Гил, уж ты-то знаешь это лучше многих. Или забыл, как обошлись с нашей победой?
Рингил улыбнулся, чувствуя, как улыбка растекается по лицу, словно пролитая кровь. Защитный рефлекс на застарелую боль.
— Священная война тут ни при чем, Грейс. Речь идет о нескольких подонках работорговцах, умыкнувших не ту девушку. Все, что мне нужно, это имена посредников в Эттеркале, на чью помощь я могу рассчитывать.
— А двенда? — сердито возразил Милакар. — Колдовство?
— Колдовство я и раньше видывал. Только оно никогда не мешало мне убивать тех, кто вставал на пути.
— Ты не все видел.
— Ну, жизнь тем и интересна. Новым опытом. — Рингил затянулся поглубже. Красный огонек самокрутки вспыхнул, осветив лицо, и отразился искорками в глазах. Рингил выпустил дым вверх. Взглянул на Грейса. — А ты сам-то его видел?
Милакар сглотнул.
— Нет, сам не видел. Говорят, держится особняком, даже в Уоррене. Но есть и такие, что с ним встречались.
— По их словам.
— Я этим людям верю.
— И что же эти достойные люди рассказывают о нашем олдраинском друге? Что у него глаза как черные дыры? Уши как у зверя? Что когда идет, изрыгает молнии?
— Нет. Они говорят… — Милакар умолк на секунду и продолжил уже тише: — Говорят, он прекрасен. Да, Гил, так о нем говорят. Что он невыразимо прекрасен.
По спине пробежал холодок, и Рингил повел плечами, отгоняя его. Потом бросил в ночной сад окурок и какое-то время смотрел на тлеющий внизу уголек.
— Что ж, я тоже видел красоту, — произнес он уже серьезным тоном. — И это никогда не мешало мне убивать тех, кто вставал на пути.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
К тому времени, как вернулись на стоянку, небо над степью уже померкло.
Известие о нападении раннеров опередило их — среди выехавших в ночное пастухов оказался двоюродный брат Руни, который тут же помчался назад, чтобы известить о случившемся ближайших родственников. Эгар последовал за ним, ведя в поводу лошадь с переброшенным через круп телом, Кларн ехал сзади, на почтительном расстоянии, настороженно, как ворон, посматривая по сторонам. В лагере уже горели повсюду факелы; встречать их собрался едва ли не весь клан во главе с семьей Руни. Был здесь и шаман Полтар, сухопарый, с бритой наголо головой, стоявший в стороне от толпы, и его приспешники со всем необходимым для похоронной церемонии. Люди негромко переговаривались, но все разговоры стихли, когда в свете факелов они увидели своего вождя — израненного, в окровавленной одежде.
Умирать степные упыри не спешили, убегать тоже — следы их когтей покрывали Эгара с головы до ног.
Вождь опустил голову — смотреть в глаза Нарме и Джуралу не было сил. Ни отец, ни мать не хотели, чтобы сын так рано брался за трудную работу пастуха, но когда вопрос решался на совете, Эгар возражать не стал, поскольку юноша достиг совершеннолетия. Желание у Руни было, а обращению с животными он учился сызмальства.
К тому же все лучше, чем слоняться без дела с отпрысками семей богатых скаранакских скотоводов, пить рисовое вино да выкрикивать непотребности в адрес проходящих женщин. Верно, вождь? Уж лучше парню заняться настоящим делом.
И вот теперь Эгар снял разорванное, кое-как перевязанное и уже остывшее тело с лошади, взял его на руки и моргнул от боли, когда ноша надавила на раны. Медленно, шаг за шагом, не чувствуя под собой ног, двинулся он к родителям Руни.
Нарма расплакалась и чуть ли не упала на сына. Эгар с трудом устоял на ногах. Джурал прятал лицо в темноте, чтобы не показать клану слезы.
Каждый раз, когда случалось нечто подобное, Эгар ругал себя за то, что вернулся с юга да еще и согласился взять на себя бремя власти.
— Он принял смерть воина.
Дрэгонсбэйн произнес положенные случаю слова, мысленно проклиная всех и вся. Какая глупость! Какая несправедливость! Мальчишке всего шестнадцать! Еще пару лет, и стал бы воином, а тогда, может, и вышел бы живым из схватки с упырями.