— А, к слову, это тебе, — вдруг снова заговорил Генрих приглушённым, хрипловатым голосом. Легко было расслышать, что он очень взволнован, и Хельмут невольно вздрогнул, не сразу поняв, что именно — «тебе». И лишь потом вспомнил, что у Генриха на коленях лежал тот прекрасный колчан с новеньким луком тёмного дерева внутри. — Твой лук очень пострадал во время битвы… мастер сказал, что починке он не подлежит. Поэтому я, чтобы хоть как-то искупить свою вину за то, что послал тебя туда, дарю тебе новый.
— Да какая вина, Господи? — закатил глаза Хельмут. Но Генрих возражений не принимал — он переложил колчан на его колени и взглянул ему в глаза с каким-то необъяснимым вызовом, требованием.
— Посмотри, — велел он.
Именно велел. Как лорд, как сюзерен. И Хельмут не мог нарушить приказ.
Он приподнял колчан, внимательно оглядел узор, в очередной раз восхитившись его тонкостью и проработанностью. Затем Хельмут извлёк лук — чуть меньше, чем его погибший старый, из более тёмного дерева, с уже снаряженной тетивой, совершенно новый, блестящий от полировки… Он вертел его в руках, оглядывая то одно плечо, то другое, затем начал рассматривать рукоять: на ней тоже был узор, не такой сложный, как на колчане, но тоже довольно красивый и искусный.
— Я бы опробовал, если бы здесь было где развернуться. — Хельмут окинул взглядом шатёр. — Поэтому как только в себя приду — так сразу к мишеням.
Он положил лук и колчан на лежанку рядом с собой, поправил воротник синего дублета и снова взглянул Генриху в глаза — пытливо и, как ему думалось, загадочно.
— Спасибо, — сказал Хельмут тихо. — Это самый прекрасный подарок из всех, что я только мог бы получить от тебя. Хотя… — Он наигранно задумался, прищурив глаза и ловя на себе обеспокоенный взгляд. — Можно я тебя поцелую?
Генрих лишь улыбнулся и едва заметно кивнул, но и этого Хельмуту был достаточно. Он обхватил его лицо руками, проведя большим пальцем по острой скуле, ещё на мгновение задержался на его изумрудных глазах, будто желая изучить каждую ресницу, а затем осторожно прижался губами к его губам — словно в первый раз, словно чего-то боясь… На самом деле Хельмут попросту задыхался от непередаваемой нежности, захватившей его душу, и не мог быть более уверенным и настойчивым.
Однако Генрих — мог.
Он, стараясь не задеть не до конца затянувшиеся раны Хельмута, провёл ладонью по его плечу, вторую руку положил на спину, заставив сильнее приблизиться к себе. Он перехватил инициативу и сам начал целовать Хельмута, причём целовать достаточно глубоко и требовательно. Ему оставалось лишь отвечать, и он покорился, а его пальцы запутались в мягких волосах Генриха.
Через мгновение Хельмут понял, что дрожит от чувств, внушаемых этим поцелуем, и что та звенящая нежность постепенно сгорает, превращаясь в жгучую страсть и тягучее желание. Это напоминало их первый поцелуй — тот тоже начался донельзя трепетно, несмело, а закончился… Хельмут усмехнулся прямо в губы Генриха, вспомнив, чем тогда всё обернулось.
И как же он, чёрт возьми, хотел и сейчас подобного продолжения…
***
Зимний острый воздух больно колол кожу и царапал лёгкие при каждом вдохе, холодные солнечные лучи, несмотря на тусклость, слепили глаза, но Хельмут всё равно рад был наконец-то выйти из шатра. Приподняв входное полотнище, некогда ярко-фиолетовое, а ныне выцветшее, он закрыл глаза и ощутил на лице дуновение ветра — от него взъерошились волосы и заколыхался плащ за спиной… Этот хрустальный холод свидетельствовал о том, что наконец-то пришла зима. Но снега и правда выпало совсем чуть-чуть, земля была едва прикрыта тончайшим бело-серым покрывалом, из-под которого проклёвывалась коричневая чахлая трава.
Хельмут шёл медленно, изредка прикрывая глаза и пытаясь понять, от чего у него кружится голова — от последствий удара или от ощущения безграничности и воли, что накатило на него, когда он в конце концов покинул тесный шатёр. Кругом стояло несколько десятков таких же шатров, высоких, круглых или квадратных, с флагами на верхушках, а за ними располагался палаточный лагерь простых солдат. А дальше… дальше растягивались луга и поля, бескрайние леса, в которых шумели хвойные деревья и пели озимые птицы, в которых узкие, едва протоптанные дорожки были покрыты ржаво-рыжими опавшими еловыми иглами… И теперь, после почти двух седмиц вынужденного заточения, Хельмуту остро захотелось поехать куда-нибудь туда, за горизонт, покинуть пределы лагеря и гнать коня во весь опор, ощущая свист ветра в ушах и представляя, будто это настоящий полёт, а не просто быстрая езда.