Опьянённый алкоголем мужчина богат. По-свински богат. Раз богат, значит, занимает высокую должность. А если он занимает высокую должность - на его счету не одно преступление. Откуда такие суждения могли забраться в мою голову? Это политика. Особая жестокая политика нашего жестокого города.
Я ненавидел таких, как он. Презирал всей душой и сердцем. Настоящие мрази, отбросы человечества с завышенной репутацией. Дурные мысли, фальшивые улыбки, черные намерения. Пустые куклы в чужих умелых руках.
Им бы гнить всем здесь, в помоях, среди мусора и подобной грязи. Им бы ответить за все те преступления, что совершили они в погоне за признанием главного подонка, герцога. Наказать их, за все страдания и всю боль, причиненные простым людям; за то, что столько жизней было сломлено и столько душ загнано сюда, за стены последнего каменного кольца. Им бы расплатиться. Но нет.
Это мы гнием здесь; а они празднуют и пируют. Это мы каемся в преступлениях, которых не совершали; мы расплачиваемся за собственные ошибки и за их. Это мы страдаем, это мы ломаемся, мы умираем. Мы, не они. И ничего в этом мире не изменит замкнутого порочного круга. Разве что смерть герцога и кардинальная смена строя... но подобное невозможно. Такого чуда не случится; не на моем веку.
И где же эта твоя справедливость свыше, деда? Когда я смогу наконец с чистой совестью сказать, что им всем воздалось по заслугам?
Мужчина еще мелькал перед глазами; его пытались поставить на ноги, поддержать и выпроводить наконец-то восвояси. На улице появились представители герцогской армии, блестящие, опрятные, гордые - люди, подчищающие за подобными важными лицами, устраняющие помехи, свидетелей. Перед ними расступались, бросались при виде яркой формы в стороны и старались слиться со стенами домов, только бы ни один из стройного ряда вооруженных солдат не посмотрел в их сторону. Беспрекословная сила и абсолютная власть, от одной мысли о которой пробивалась дрожь. И противиться им не было смысла. Управа на них была, одна единственная; но настолько дикая и жестокая, настолько беспощадная, словно призванная с того света, что не каждый, даже загнанный и обреченный, решится к ней обратиться. Не каждый захочет о ней вспоминать и ни один не согласится заговорить о ней вслух.
Солдаты подошли к трактиру, забрали мужчину и кинули пару слов хозяину, трясущемуся у крыльца. Обыденность ситуации вызвала у меня горький хриплый смешок. Я был единственным свидетелем, даже не дернувшимся при приближении военных, если не считать погибающих чуть вдалеке одиночек; потому и позволил себе насмехаться над людьми, над которыми насмехаться не стоит. К моему удивлению, стоило яркой толпе чуть отдалиться, внезапно на этот смешок ответили хмыканьем.
- Что скажешь? Настоящая свинья, не правда ли!?
Плечи прошила неожиданная дрожь. Чистый женский голос, не перебитый хрипотцой, кашлем или глухим призраком усталости; совсем рядом, практически над ухом. В таком месте? Я не чувствовал никого, до этой секунды был уверен, что подыхаю здесь совсем в одиночестве. Медленно стал поворачивать голову: быстрее не получалось, шея и вся спина ныли от боли. Перед глазами с новой силой заплясали точки.
У стены рядом со мной стояла девушка. Нет, даже девочка, мелкая девчонка. Невысокая такая, плотно закутанная в толстый плащ. С ткани бежали потоки воды; она с ног до головы промокла. Длинные темные волосы отливали зеленью, скорее всего из-за серых потоков с крыши или замшелых каменных стен. На ногах болтались широкие болотные сапоги на три размера больше; как она вообще в них передвигалась, я не представляю. Скрестив руки на груди, набычившись, она отрешенно следила за процедурой «выкатывания» пьяного чиновника из трактира. Провожала того долгим колючим взглядом, словно стараясь до мелочей запомнить его образ на всю жизнь.
- Ему сегодня дали выплату, - говорила тихо и вкрадчиво, вызывая глубоким шепотом волны по всему трясущемуся, продрогшему телу. - За особенно крупное дельце. Подписал бумаги на ликвидацию, получил признание герцога - и травись спокойно. И плевать, что на окраине города по собственному приказу убил родного сына.
Ее настроение ухудшилось на одну тысячную; на лбу прорезалась тонкая складка недовольства. Я не понимал, зачем она это говорит; не представлял, почему именно мне. Вообще потерял нить реальности, лишь ощущая смутное гложущее чувство: что происходит? И что именно сейчас, вот в данную долгую секунду, меняется? Я ничего не хотел говорить. Смотрел бездумными больными глазами на нее и лишь заторможено моргал. А поддержать разговор вроде как надо.